Сними панцирь!
Шрифт:
— Я не тебе, Лёша, сказала! Я гостю.
— Не хочу быть гостем! — говорит тётя Надя. — Хочу быть своим!
И сама себе наливает полную кружку.
— А я как верблюд! — говорит Арина. И громко пьёт свою кружку. Она так пьёт! Чмокает. Как верблюд.
— Я тоже верблюд! — кричу я. И ещё громче пью.
— Я пять кружек выдул и то молчу! — кричит дядя Володя.
— Я шесть! — кричит Боря. — Кто больше?
— А мы, случайно, не лопнем? — спрашивает тётя Надя.
— Когда мы от чая лопались? — смеётся папа. И допивает свою кружку. Залпом.
— Чая
Он вообще-то вовремя кончился. Я больше пить не могу. У меня стал такой живот, прямо мешает лежать.
Дядя Мурад чайником подвигал, там ещё плещется. Немножко чаю, на донышке. И уже гуща стоит, на донышке.
— Самое лучшее место чая осталось, — сказал дядя Мурад.
Вот он как сказал. Мы не то, значит, выпили. Пили, пили, а самое лучшее место осталось в чайнике. Обидно, конечно, но я больше всё равно не могу. Пусть, кто хочет, пьёт.
— У нас так говорят, — сказал дядя Мурад. — Самое лучшее место чая, говорят, другу отдай.
И всё из чайника вылил в тёти Надину кружку.
— Как у вас хорошо говорят, — сказала тётя Надя. — Спасибо.
И всё выпила. Прямо с гущей.
И мы сразу стали машину грузить
КТО-ТО ТАМ ТОНЕТ
Мы едем домой через весь заповедник. Не зря съездили! Мы, конечно, не все родники почистили, просто нам не хватило воды. Но уж что успели! Зато один родник мы даже открыли. Работа тяжёлая, физическая. Не каждый выдержит с непривычки. Арина заснула прямо в кабине, на ходу. Не выдержала. А я не сплю. Я стою в кузове, рядом с папой, и смотрю вперёд.
— Держись, а то вылетишь, — говорит папа.
Боря так гонит!
Дорога неровная, вылететь можно. Мы по нашей пустыне едем, тут дорог нет. Просто пески. Жёлтые, как сквозь жёлтое стёклышко. Даже оранжевые! И немножко серые. Мы напрямик едем, кратчайшим путём. Вверх на бархан, вниз — с него. Кузов вертикально встаёт, вниз. Папа бочку ногами отпихивает, бочка катается, разболталась. Дядя Володя свои научные мешочки хватает. В мешочках змеи сидят, ящерицы. Надо их до лаборатории довезти. Дядя Володя боится, что они о борта побьются.
Ещё вверх, на бархан. Снова вниз. Опять вверх полезли. Наша машина всем телом гудит. И трясётся. Ну, это ничего, тут беспокоиться нечего. Просто мотору немножко тяжело. А вообще-то наша машина — зверь. Она всюду пройдёт. Когда ей совсем не пройти, мы выскакиваем и саксаул под колеса кидаем. Ещё лучше бы — доски! Но доски у нас не растут, а саксаула много. По саксаулу машина снова идёт. Потом опять увязнет в песке. Подъём очень крутой! Машина рычит и откатывается. Боря её толкает вперёд, а машина опять откатилась. Дрожит!
Боря нам из кабины кричит:
— Не берёт! Придётся соляркой полить!
Если песок соляркой полить, машина сразу влезет. От солярки песок твердеет! Будто дорога.
— Нечего портить пустыню, — говорит папа. — У нас заповедник!
— Ну немножечко, Никитич, — просит дядя Володя. — Боюсь, живыми не довезу. Змеи же мучаются!
Папе пришлось согласиться, раз они мучаются.
Машина как вздрогнет! И на солярке живо залезла.
И сразу вниз прыгнула, с бархана.
— Надо всё-таки было прежним путём, — говорит дядя Володя и крепко держит свои мешочки.
А тётя Надя от него отодвинулась, не совсем привыкла ещё. Ничего, поживёт с нами — привыкнет.
— Зато тут быстрее, — говорит папа. — Погляди на небо!
Я поглядел. Солнца уже нет. Во всё небо лиловая туча стоит. А на неё ещё чёрная сбоку лезет. Из тучи ветер выскакивает и бьёт прямо в песок. Крепко так бьёт, даже видно. Песок взлетает и завивается, очень красиво. Как танцует! Крутится и бежит на нашу машину. А машина от него удирает во все колёса. Но песок снова бежит, хочет машину догнать. В глаза нам летит, уже нельзя смотреть. Крутится! Хочет, наверно, чтобы мы заблудились.
Но нашего Борю песок всё равно не собьёт.
Боря вслепую может до дому добраться, он такой шофёр. Боря пустыню знает. Тут много ориентиров. Вон старый колодец — ориентир. В нём давно воды нет. В этом колодце теперь дикие голуби живут. Выскочили из него и кричат, перья на нас кидают. Мы же их потревожили! Потом опять в колодец ныряют.
Ещё большая акация — ориентир. Она даже у папы на карте есть. Эта акация самая высокая в заповеднике, выше дома. Ветер на неё как набросился! Мотает акацию, к песку гнёт. Её хоть как согни, она к ветру привыкла. Она тут родилась и выросла. Ни за что не сломается. Ветер её мотает, а она цветёт — и всё.
— Бури бы не было, — говорит папа.
— Нет, — говорит дядя Володя. — Просто гроза. Слышишь, грохочет!
— Дождичек — это хорошо, — говорит папа.
— Ещё бы! — смеётся дядя Володя. — Когда это было плохо!
— У нас так говорят, — сказал дядя Мурад тёте Наде, — даже маленький дождь, говорят, делает на душе большой праздник.
Дождь, конечно, редко бывает. Но зато мы каждый дождь долго помним. Я, например, никак не могу что-нибудь вспомнить, когда это было. Арина говорит: «Мы еще за грибами ходили!» Я тогда сразу вспомню. Значит, это осенью было, после косого дождя. Осенью был как раз косой-косой дождь, очень косо падал из косой тучи. Или папа говорит: «Это в феврале было, перед мелким дождём». Все сразу вспомнят.
Потому что дождь у нас — праздник. После дождя барашки весёлые ходят у Байрамчика на колодце, каждый день пьют. После дождя грибы шампиньоны вылезают, цветы из песка растут. Быстро так, за одну ночь. Маки. Всякие. Акация снова зацвести может, так она рада. Полынь после дождя очень пахнет. Особенно пахнет. Свежей полынью. Песок от дождя прохладный, тёмный, крепко лежит под ногой. Можно на велосипеде по нему ехать. У нас с Ариной велосипед есть, шины толстые и звонок. Я нарочно перед велосипедом бегу, а Арина нарочно звонит, чтобы на меня не наехать. Так весело! Жаль, что дождь у нас редко бывает.