Снохождение
Шрифт:
— Не волнуйся, Синга, завтра твой отец устраивает ужин, и…
— Да-да, знаю. Я тоже там буду, конечно. Хотя лично терпеть не могу всю эту компанию, этих политиков, отцовых соратников, этих всех очень нужных хвостов, как отец говорит — полезных идиотов. Мне с ними скучно и не о чем поболтать, — засмеялся он, но потом как-то осёкся. — Рад, что ты прошла Приятие и стала Ашаи-Китрах. Раз так, и я впервые вижу тебя, как сестру, то попрошу благословения… можно?
Ах, что за вопрос.
— Невольно отказать, Синга.
Старинный обычай. Для львиц: левая ладонь с серебряным кольцом
— Пусть Ваал укажет путь Синге, славному сыну Тансарра и рода Сайстиллари.
Он так и оставался коленопреклонённым, прислушиваясь к приятному ощущению от её ладони. Миланэ тоже задумалась о своём; и так вместе они стояли в этом непрочном союзе неприлично долго. Потом он поднял взор, и с нервным вздохом сел обратно.
О, нет. Миланэ знает этот взгляд. Любая львица его узнает, взгляд бесконечно преданной влюблённости. Миланэ поняла, что совершенно напрасно заговорила с ним той ночью, тогда следовало вежливо препроводить Сингу прочь, перетерпев его присутствие; вся откровенность не только не остановила его, но ещё больше разожгла. И если сейчас не ухватить инициативу в разговоре, как добычу, то обязательно случится нечто непредсказуемое, неловкое; в душе Синги все преграды начнут рушиться и он чем-то изольётся на неё, или даже схватит на свой страх и риск; тогда всё станет так сложно, что уже никак не выпутаешься. Всё невозможно усложнялось тем, что Синга не был ей противен или даже хоть чуть неприятен; напротив, что-то в нём было: и девиантное, и привлекательное.
Но в целом — он мешал. Он препятствовал отойти ко сну, подумать, сконцентрироваться; он путался под хвостом, как глупое доброе дитя, совершенно не со зла, но всё равно мешая; он был лишним, ненужным в борьбе этих ужасных дней. Его следовало убрать, прогнать — для его же блага и для пользы дела.
— Хочешь?.. — враз поднялась сестра-Ашаи, прижав опущенные руки к бёдрам.
— Что? — не дал договорить он: сказал, словно набросился.
— Спою тебе песню, — скорее утвердительно, нежели с вопросом молвила Миланэ, а потом резким движением, со взмахом хвоста, направилась вверх, в спальню. Это было так неожиданно, что испугалась даже Раттана, принесшая горячее вино для гостя, и кувшин с ним чуть не упал.
— Да… Хочу, — растерянно улыбнулся Синга и остался наедине.
Через миг Миланэ вернулась из спальни, держа за гриф цимлатин — этакую большую, повзрослевшую и погрустневшую звуком лютню. В Сидне у неё был свой цимлатин, к которому она привыкла за столько лет, но по старой традиции пришлось отдать инструмент младшей ученице; она выбрала Ваалу-Массари, ту самую, что обучалась у неё искусству Карры-Аррам. Поэтому взяла здесь, в Марне, новый.
— Я почему-то думал, что ты только на мансуре умеешь, — молвил нелепость Синга и тут же засуетился, нервно забив хвостом.
Тем временем Миланэ уселась, как положено, отодвинув стул от стола, несколько раз сыграла троезвучие. Этот цимлатин был ей незнаком, хоть и вполне настроен. Изначально она хотела сыграть ему «Звёзды средь вод» — классическую, милую, приторную песню, как раз для семнадцатилетней дисциплары; и самое главное — она хорошо её знала, не требовалось никакого усилия, чтобы вспомнить. Весь спектакль с самого начала был назначен перенаправить мысли Синги, перехватить разговор, сбить его; по сути, что и как петь, было всё равно. Ведь она знала — Синга пришёл не просто так, и стоило очень мягко, почти незаметно ускользнуть, ибо Миланэ не желала его обидеть. Хорошо ведь отбрасывать только того, кто совсем не нравится, это просто.
Но как это сделать с тем, к кому есть эта смутная симпатия, даже чувство родства?
Ещё одно троезвучие.
Вдруг лапа сама начала подрагивать в ритме одной неназванной песни.
Она совершенно не входила к своду классических песен Ашаи. Более того, многие сёстры и наставницы считали её плохой, бестолковой. Миланэ в первый раз услышала её ещё сталлой. Тогда она вообще не понимала её и тоже находила в чём-то дурной. Неизящной — вот как.
После пребывания на Востоке мнения о многих вещах в ней переменились, в том числе — и об этой песне. Она изучила её: эти слова, этот чёткий ритм, эту монотонность и даже внешнюю скуку.
Знать и внять бы мне
судеб кружево
Изыскать бы в нём
нити счастия
Что положено
то и сбудется
Счастье есть в миру
так все знаем мы
Да Ваал предрёк
пути торные
пути торные
и натрудные
Не поверишь ты
как окажешься
во сетях судьбы
безрассудная
Безрассудная
Беспредельная
Вот и клеть твоя
неподдельная
Ты прими её,
и обрадуйся
Зачем знать тебе
Подкоготное
Что нам сбудется
Да незнаемо
Широка душа
Да невольная.
Нйах!
Миланэ грозно топнула лапой по полу — так полагалось.
Синга сидел с тем характерным внимательно-грустным видом, с которым слушают что-то великое и трагическое или созерцают завязку трагедии в театре. Но дело было не в песне, конечно; при всех его несомненных достоинствах и творческой натуре он вряд ли мог до конца понять, о чём она.
«Да и я до конца не понимаю, о чём она», — честно призналась Миланэ.
Верно, что бы она ни делала: танцевала, пела, играла с ним в карты или шерди, пила с ним вино, болтала о погоде — ему бы всё нравилось, ибо это делала именно она, Милани, а не кто иной, делала именно с ним и для него.
— Я так устала, — призналась она, причём без всякого притворства, медленно отложив цимлатин.
— Что такое, Милани? Ты только прошла Приятие, ты должна быть радостна… Что-то случилось?
— Прости, не могу говорить.