Сновидец
Шрифт:
— А твоё имя что-то значит? — спросил Лархо, записав его ответ.
Вайми замер, чувствуя, как по коже почему-то бегут быстрые мурашки. Ещё никто не спрашивал его о таких вот очевидных вещах — и отвечать оказалось почти физически приятно.
— Это имя звезды, — тихо ответил он. — Одно из миллиона возможных.
— Миллиона возможных имен не выйдет, — веско сказал Лархо. — У вас должно быть сторого определённое и не очень большое число имен — точно по числу звёзд. В древних книгах говорится, что раньше звёзд было около шести тысяч. Сейчас гораздо меньше. Кстати, как вы представляете себе звёзды?
— Звезды — это души предков, носивших наши имена, все те, кто жили когда-то или будут жить когда-нибудь и все мы — бессчетные глаза Создателя, которыми он смотрит на свой мир. А что думают у вас?
— Что звезды — это костры, у которых пируют души предков.
— А, — эта идея показалась Вайми очень странной. Чтобы вокруг него пировали какие-то мертвые найры, а он бы светил им и грел? Хотя… в этой идее было что-то привлекательное — отчасти, она ему даже нравилась.
— Вы считаете себя звездами в переносном смысле? — спросил Лархо.
Вайми пожал плечами.
— Нет. Мы считаем себя звёздами без всякой поэзии: я здесь и одновременно на небе, между мною на земле и мною на небе нерасторжимая, почти телесная связь. И души тех Вайми, что жили до меня, и тех, что будут после — всё это одна и та же душа-звезда.
— Откуда вы взяли эту идею? — спросил Лархо. — Люботытно.
Вайми вздохнул. Он не знал, как толком это объяснить — но постараться стоило.
— Вы же знаете, что год от года на небе остается всё меньше звезд. Это потому, что нас в племени становится всё меньше — а звезды тускнеют, и, может, даже гаснут, если их именами долго никого не называют. И звезда разгорается ярче, как только новорожденному дают её имя, вы же часто видите это…
— А если его дадут двум людям? — спросил Лархо.
Вайми упрямо мотнул головой.
— Так не бывает. Звезда — это связь между нами и Неизреченным Миром снаружи. Имя — это не слово, имя — это суть. А моё имя значит — Сновидец.
Вайми не знал, сколько дней провёл в доме Лархо. Он не считал их. Почти всё время он сидел под замком, в пустом, заброшенном флигеле. Здесь было жарко, душновато и пахло пылью — но он едва это замечал.
Едва первое ошеломление немного прошло, Вайми решительно приступил к изучению языка предков. Но у Лархо был свой подход к лингвистике — едва Вайми объяснил свои намерения, он всучил юноше древний толстенный словарь, помнивший, надо полагать, ещё времена его прабабушек. Чтобы пользоваться им, надо было научиться читать сразу на двух языках, и Вайми с головой погрузился в ужасные дебри грамматики — он-то наивно полагал, что достаточно всего лишь выучить буквы. К тому же Лархо хотел знать всё о его народе, и юноша понял, что стоять с другой стороны от упорно произносящего «почему» рта порой не слишком-то приятно. Ответов на многие вопросы он не знал, но не особо страдал по этому поводу и просто придумывал их: отмалчиваться невежливо, а если не знаешь или просто не хочешь говорить правду — говори то, что хотят слышать. Ещё ребёнком Вайми овладел этим искусством очень хорошо — поймать его на лжи пока не удавалось ни разу. Лархо записывал его рассказы — чтобы ненароком чего-нибудь не забыть — и ему очень это помогало. Рука не успевала за бодрым языком, а во время вынужденных пауз его воображение работало очень активно.
Сама идея письменности казалась Вайми извращением — всё равно, что смотреть на подругу через щель и видеть вместо всего только узенькую полоску талии. Бессмысленные закорючки, выходившие из-под его пера, даже мало походили на буквы, и юноша очень сомневался, что они смогут передать всю красоту рождавшихся в его голове образов. К тому же, он любил получать знания не в пример больше, чем давать их, и соглашался на расспросы лишь из вежливости — уж он-то хорошо понимал, как ужасны муки неутолённого любопытства. Днём он рассказывал Лархо о племени, а ночью вновь вгрызался в письменную речь. Путаясь в полузнакомых словах, всё время ошибаясь, он чувствовал, что у него начинает получаться — и занимался с удвоенной энергией, как одержимый, стараясь узнать всё сразу. Он похудел, почти не спал, и его глаза лихорадочно блестели. Вайми балансировал уже на самой границе своих сил — и, наверно, поэтому был счастлив.
Однажды к нему явился ещё один найр, очевидно, друг Лархо — тоже седой, но не такой старый и сморщенный. Он оказался врачом и чуть ли не час рассматривал и ощупывал его. Вайми молча терпел.
— Удивительно крепкий организм, — сказал врач (он не удосужился назвать Вайми своё имя), — отличные зубы, никаких признаков внутренних и внешних паразитов. Для его образа жизни это даже, я бы сказал, противоестественно. Впрочем, до сих пор живые дикари не попадали в наши руки. Наблюдения за живым экземпляром могут принести неоценимую пользу науке.
Вайми обиделся, но ничем этого не показал. Здесь он всё же не ощущал себя пленником, да и с Айнатом он сам обращался куда хуже. Тут врач, наконец, решил обратиться непосредственно к нему.
— На твоём теле есть следы довольно тяжелых ранений. Сомневаюсь, что даже такой крепкий парень, как ты, выжил бы после них без посторонней помощи. Вы чем-то лечитесь?
Вайми отвечал неохотно, но обстоятельно. Он даже рассказал ему о Лине, но не скрывал, что говорит лишь из вежливости — ведь поглощая знания хозяев, надо что-то и давать взамен. Ему не нравилось, как с ним обращались — как с опасным зверем, которого нельзя злить, но и воспринимать его как равного себе тоже не стоит. Если проще, то презрение, звучавшее в каждом слове врача, словно бы связывало ему язык. Правду говоря, он бы с громадным удовольствием сбежал отсюда, прихватив с собой словарь — но без объяснений Лархо тот быстро становился бесполезен, и Вайми, сжав зубы, занимался дальше.
Юноша знал, что обитает здесь тайно, но не боялся, что тайну могут раскрыть — просто не думал об этом. Открывшийся ему мир слов и понятий был гораздо важнее. Он не знал, что именно обозначают многие слова, и мог лишь догадываться об этом — но именно это и было восхитительно. Он чувствовал, как перед его внутренним взором постепенно оживает тот, древний, забытый мир, в котором жили его предки. Ещё никогда ему не приходилось так много думать и ни разу ещё в его голове не рождалось столько новых мыслей. Он почти чувствовал, как растет его внутренний мир. Но его тело знало, что это ненадолго, что близится срок, когда Вайми надоест умствовать и он вернется — точнее, постарается вернуться, хотя бы на время, к своей прежней жизни, где важнее сила, а не ум. К сожалению, это время пришло куда быстрее, чем он хотел.
Было позднее утро. Белый солнечный свет едва проникал через щели в забитом окне, но глазам Вайми хватало и этого. Он сидел прямо на полу, склонившись над книгой и стараясь по до обидного кратким пояснениям к словам представить мир, который они описывали. Путаясь в ещё плохо знакомых языках, юноша бешено злился на себя за тупость — и тут же широко улыбался, когда удавалось всё же что-то понять. Он не ложился спать ночью и потому воспринимал всё почти бессознательно.
Вайми не обратил внимания на поднявшийся вдруг во дворе шум — пусть их шумят, ему не мешает — и поднял глаза, лишь когда с треском распахнулась дверь комнаты. Внутрь потоком хлынули люди. Он вдруг понял, что это солдаты Найра — крепкие молодые парни в грубых сандалиях на босу ногу и грубых штанах из грязно-чёрной ткани. Панцири из вороненых железных пластин покрывали их плечи и тела до верха бёдер, железные шлемы защищали головы. На поясе у каждого висел короткий меч. Но они пришли не затем, чтобы убить — они тащили крепкую, сплетённую из веревок сеть.