Сны Флобера
Шрифт:
Они вскользь обсудили московские события.
— Мы чуть было не дали дёру на яхте, — усмехнулся Орест.
— Правда, что ли? Ну, вы даёте! Шутишь, наверное? Прямо на яхте от путчистов в Тихий океан…
— Ага, правда. Да вот Владик чуть не утонул, пришлось вернуться, — он показал рукой на своих спутников.
— Вот приключение!
Это была единственная хохма, привезённая с острова. Всё остальное было довольно скучно. Вскоре через пролив между островом Русский и мысом Эгершельда паром вошёл в бухту Золотой Рог. Издали на сопке Орлиное Гнездо виднелась телевышка, словно заноза в носу коллежского асессора майора Ковалёва. И в самом деле, с высоты птичьего полёта полуостров Муравьёва — Амурского, на котором расположился Владивосток, напоминал аппендикс или сбежавший нос гоголевского персонажа. В этом есть какая-то родственная связь между царским Санкт — Петербургом и забытый богами Тары и Тарха город — отшельник Владивосток.
Говорят, человеческое сознание в течение одной жизни способно обновляться девять раз, в то время как имя человека, как ни странно, остаётся неизменным до самой смерти. Это всё равно, что проходить в одном костюме всю жизнь. Есть люди, которые просто не отваживаются произнести имя вещи. Они обозначают его каким-нибудь знаком по сходству или по ассоциации, или иносказательно, или жестом. Именование — это беззаботное детство поэтов. Они рядятся в словесные одежды, которые не по росту, и кажется, никогда не вырастут из них, никогда не посмеют их сбросить.
В их числе была Марго, известная в своих кругах переводчица. Она выворачивала слова наизнанку. Старинные чудесные стихи ходили в перелицованных одеждах, шитых белыми нитками. Иногда она обнаруживала, что чернила, которыми записывала переводные стихи, не высыхали. Она перестала пользоваться наливной ручкой. Все равно бумага с переводными стихами продолжала отсыревать. Знала ли она, что стихи могут тихо рыдать по ночам?
Если люди пишут стихи, то оправданием для них есть, наверное, чувство вины или что-либо другое. Стихи для Владика не были покаянием. Они приходили к нему как откровение, при этом не только свои, но чаще чужие, найденные в каких-то пыльных сборниках в запущенной библиотеке Марго. Книги отмирали в ней, как прошлогодняя листва. Владик шуршал этой охапкой листьев, закрывшись в девической комнате Марго; пыль стояла до потолка, а когда она оседала на его голову, то казалось, что он поседел за один вечер. Книги пахли плесенью, сыростью (а не типографской краской). Кажется, так же пахли его руки мальчишеской спермой, которая еще не обрела горького полынного вкуса, была сладкой, как мед. Когда он перелистывал книги, то всё это трепетное действо сопровождалось мастурбацией. О, сколько книг перелистал Владик! Он вёл список прочитанных книг, знал наизусть множество стихов.
«Как опрометчиво непросто я вечность чувством отмерял и называл болезнью роста всё то, что с возрастом терял. Как сожалел о невозможном, о бренном сокрушался как! Мир становился слишком сложным, но отвлечённым, словно знак. И я, из роскоши имеющий лишь данные к ней склонным быть, учусь ценить простые вещи, учусь доступное ценить…»
Владик стоял у правого борта парома и читал стихи Феликсу. Он читал их просто, будто о чем-то рассказывал. Поэзия была его пятым углом, куда он забивался, как рыба под корягу, и где никто не мог его отыскать. Феликс слушал. В такие поэтические глубины он еще никогда не нырял. Это погружение было таким же заманчивым, как морское дно, где покоились остовы старых кораблей. Да, поэзия должна быть влажной. Однако источник влаги в стихах Марго и Владика имел разное происхождение. Если рыба в стихах Владика трепетала и била хвостом, то в стихах у Марго она умирала и сохла, как корюшка в сарае на проволоке.
ЕЩЕ ОДНА МАСКА: МАДАМ ИСИДА
Жилые дома, террасами возвышавшиеся на сопке Орлиное Гнездо, выглядывали друг из-за друга, тянулись, словно хищные птенцы какого-нибудь птеродактиля. Кого они высматривали? В порт заходил океанский лайнер из Йокогамы. На его борту было около двухсот пассажиров. В каюте 203 поселилась мадам Исида, отправившаяся в зарубежное турне впервые в жизни. Она собиралась на палубу, еще раз взглянула в зеркальце. Покрытое густыми белилами тонкое лицо, подведённые брови, тёмные волосы без проседи, мочки ушей без украшений.
В памяти молодого русского переводчика её облик вызывал образ некой мисс Ур, жившей несколько тысяч лет назад в Месопотамии. Он по своей простоте поделился с ней впечатлением. Мадам Исида не видела изображения своего загадочного двойника, поэтому была несколько смущена, не знала, как реагировать, только спросила, красива ли она была. «Да», — ответил переводчик, широко улыбаясь. Его бесхитростная улыбка как будто бы внушала доверие. «Не насмешка ли?..»
Разглядывая себя в зеркале, она пыталась представить своего далёкого двойника, но её воображение было скудным настолько, что ей не хватало даже вкуса в одежде, какие бы изысканные европейские наряды она ни покупала в самом дорогом магазине на Гиндза, не говоря уже о том, чтобы представить себе древнюю красавицу. Мадам Исида владела в Токио небольшим издательством, которое досталось ей в результате успешного бракоразводного процесса; кроме этого, двумя домами за городом и земельным участком в горах на полуострове Идзу, близ курорта Атами.
Известие о перевороте в Советском Союзе застало лайнер в пути, но капитан принял решение не поворачивать судно обратно в Японию. Пассажирам было жутко интересно, что ожидает их в «Северной стране».
Что влекло мадам Исида в эту варварскую страну? Во — первых, рассказы тестя, морского офицера, о русской женщине, учительницу литературы, которую он когда-то полюбил во Владивостоке и привёз в Японию. Его нашумевший роман «Моя русская жена», вышедший в 1925 году, уже давно забыт литературоведами и читателями, однако в семейном архиве хранились старые журналы с фотографиями этой женщины, длинное имя которой она не могла выговорить: по — японски её величали Дзёдзи. Её язык запутался в слогах «со», «фи» или «фэ». «Во — вторых, конечно, любопытство, которое можно было удовлетворить за скромные деньги, тем более что курс её акций рос не по дням, а по часам. Как тут не согласиться?
Её покойный отец, владевший скромной мануфактурой в Киото по производству тканей для кимоно, ненавидел русских варваров лютой ненавистью. В страшные годы войны им приходилось питаться даже саранчой. Виновны в этом были, конечно, внешние враги. Она помнила его проклятия в адрес «красной раковой опухоли», наползавшей на крохотные японские острова с Севера. Война принесла разорение, вскоре Марико отдали на воспитание в гейши в один известный дом…
Солнечный луч из иллюминатора упал на зеркальце. В глазах Марико вспыхнуло и потемнело. Тотчас на неё нахлынула волна желания. Этим чувством ознаменовалось её прибытие во Владивосток. Марико быстро захлопнула зеркальце, спрятала его в кожаную сумочку. Она надела красивые затемнённые очки без оправы и вышла из каюты. На ней был чёрный брючный костюм, поясная сумка, шляпа. Она направилась наверх мягкими кошачьими шагами по красной ковровой дорожке. Вдруг навстречу ей выскочил прекрасный нагой мальчик — розовый, неуклюжий, нежный. Ясными голубыми глазами он смотрел на неё и улыбался. От неожиданности у неё перехватило дыхание:
— Откуда это ты такой красивый?
Ей показалось, что он ответил:
— Я прихожу от Бога.
— Ангел, боже мой!
Марико Исида взялась за поручень. Чудесное видение исчезло. Из каюты вышли люди. Она уже не слышала, о чём они говорили…
Замедляя ход, белый океанский лайнер входил в бухту Золотой Рог. Её соседка по каюте госпожа Сугита уже была на верхней палубе. За три дня они подружились, обе были безмужними, примерно одного возраста. В отличие от Марико, которая не избавилась от киотского диалекта, госпожа Сугита умела красиво говорить, обладала изящными манерами, к тому же побывала во многих странах. У неё был взрослый неженатый сын, успешно работающий на телевидении режиссёром. Сугита рассказывала о нём весьма сдержанно. За её снисходительной интонацией Марико улавливала нотки гордости за своего единственного сына. Именно это больше всего задевало женщину. В сердце защипало: «Мне никогда не испытать материнских чувств!»
По всей видимости, госпожа Сугита не была богатой, и всё же Марико чувствовала в её присутствии свою ущербность, свойственную гейшам в отставке. Марико даже не все иероглифы знала, читала со словарём. Всеми делами в издательстве заправлял несколько замкнутый молодой человек с филологическим образованием. Его звали Макибасира, он окончил университет, писал дипломную работу о поэзии Артюра Рембо, хотя французским языком не владел. В этом не было ничего удивительного. Его сокурсник писал диплом о поэзии Велимира Хлебникова — тот тоже не владел языком оригинала. Марико нашла менеджера по объявлению, которое дала три года назад, когда поняла, что одной ей не справиться с работой.