Сны Флобера
Шрифт:
— Как же вы разговаривали, на пальцах? — спрашивала Марго. — Ты же не умеешь! Ты же двоишник у меня!
— Я двоишник не потому, что не знаю, а потому что эта старая особистка точит зуб на меня. Я как-то заикнулся, что пора кончать с коммунистической идеологией на занятиях по грамматике, вот поэтому она создаёт прецеденты против меня… — леиво защищался Орест.
— Ну, ты дурачок! Тебя ведь могут отчислить! — возмутилась она, подумав при этом: «И к лучшему, подальше от греха». — И какова она, эта мадам, старая?
— Ничего, мадам Исида милая женщина.
— Деньги дала, это хорошо. И что ты собираешься делать с ними?
— Тебе подарю, дорогая!
Орест в жизни никогда не держал в руках таких крупных денег. Кроме того, в перспективе маячила проблема: кому нелегально продать валюту? Марго тотчас припрятала купюру в свою японскую шкатулку на чёрный день.
— Я тебе всё прощаю! — Марго поцеловала его в губы.
— В чем же я виноват?
— Как говорится, был бы любовник, а вина всегда найдётся, — пропела Марго, переиначив советскую пословицу, рожденную тоталитарной действительностью: был бы человек, а статью всегда можно припечатать.
— Знаем — знаем! Тот, кто ближе тебе, тот и виноват. У советских людей врождённое чувство вины, — сказал Орест.
— Зато ты никогда не чувствуешь себя виноватым, — парировала Марго тоном, дающим понять, что не намерена омрачать доброе событие дискуссией.
Бывало, склонясь над Марго, сидящей за своими бумагами, он приговаривал, словно насмехаясь над ней:
— Пока скрипит перо литератора, не дремлет око прокуратора.
Тайный соглядатай незримо присутствовал в их отношениях. Вполне могло статься, что всё это есть плод воображения Марго. Кто знает, что стоит за всем этим художеством?
— Ты виноват уже в том, что покидаешь меня, — сказала она в другой раз, когда Орест собирал свои вещи.
Она просто бессознательно желала внушить ему это чувство вины взамен надвигающейся пустоты. Через два месяца любовь уже не наполняла их сердца. Они расставались как любовники. Расставаясь мысленно, они не могли расстаться. Исида была поводом, стечением обстоятельств. На перроне Марго, взяв Ореста за воротник и приблизив лицо для прощального поцелуя, вполне здраво и искренно посоветовала ему:
— Если можешь, то не возвращайся сюда, дорогой, здесь нет будущего.
«КУДА ВЛЕЧЁТ СВОБОДНЫЙ УМ…» ВЛАДИВОСТОК — МОРГОРОДОК
Перрон тронулся с места, Марго поплыла. «Наврал с три короба, уехал. Все чувства скошены…» На глаза навернулись слёзы — от соринки или реснички. «Всё сбылось!»
В какое-то время отношения с Орестом стали тяготить её, но сейчас, после освобождения от бремени постоянного страха быть разоблачённой, Марго вдруг почувствовала, что жизнь обошлась с ней несправедливо, обделила любовью. Это внезапное опустошение напугало её предчувствием утраты. «Не надо ждать подарков от жизни», — кто-то нашептывал ей на ухо безутешные слова.
Орест был не тем, кого она ожидала всю жизнь. «Разве приходится выбирать в любви? — говаривала Тамара Ефимовна. — Какова тебе дана любовь, той и дорожи, девочка моя».
На донышке сознания Марго всегда обитала мысль, что Орест в её жизни проездом, временщик, безнадёжный любовник.
— Вот — вот, проходимец, — прошептала она и подумала: «Ах, прислал бы кофточку какую-нибудь в знак утешения, что ли. Нет же, не пришлёт».
Она пошла на остановку трамвая, пряча в душе горькую обиду, словно некую драгоценную вещицу, а её ведь не спрячешь в коробочку, в ту самую японскую шкатулку с кленовым листом на крышке. Женские обиды не проходят со временем, они только тускнеют и покрываются зелёным налётом, как закатившийся под диван медный пятачок.
Орест остался наедине со своими мыслями. За мутным, в грязных дождевых разводах окном поезда проплывали в тёмных водах залива бледные масляные огни. Волны зыбили ночной город, опрокинутый в море.
Девушка, сидевшая напротив Ореста, пристально вглядывалась в его отражение на стекле. Она видела, как в его тёмных зрачках мелькали утлые судёнышки, похожие на апельсиновые корочки, — блики городских огней; подумав, что за ней тоже может кто-то наблюдать, незнакомка невольно оглянулась.
Сумрачный неуютный вагон, освещённый тремя лампами, был почти пуст, не считая курсанта с тремя желтыми нашивками на рукаве черного бушлата, пожилой пары и одинокой дамы с чутко дремлющей на её коленях лохматой собачонкой. Время от времени глаза собачки открывались и тоже вспыхивали тусклым маслянистым огнём.
Вся пикантность ситуации заключалась в том, что девушка уже была наслышана о своём попутчике от сокурсницы. Однажды подружка, когда они ехали в переполненном троллейбусе, толкнула её локтём и указала кивком головы на вошедшего на остановке Гоголя чернявого парня, шепнув:
— Вот, это он самый, Орест.
Ей показалось забавным, что она едет рядом с персонажем, о котором могла бы кое-что рассказать, а он вовсе и не догадывается об этом.
Орест мельком взглянул на попутчицу и снова уставился в темное окно, в котором мелькнул хвост коровы. Он мотнул головой, как бы отмахиваясь от наваждения. Это была длинная коса девушки, перекинутая через плечо. Видимо, чтобы привлечь к себе внимание, незнакомка достала из сумочки глянцевый журнал, стала перелистывать его, затем взглянула на своё отражение в окне, поправила черный берет с хвостиком. Её личико как бы пряталось за круглыми очками в тонкой позолоченной оправе.
Оресту послышался хрипловатый голос Марго: она упрекала, смеялась, ворковала. В его сознании проплывали картинки прошлого, которые возникали непроизвольно: вспыхивали и гасли. Орест посмотрел на себя глазами Марго (его давняя привычка) и тотчас услышал: «Я приложила немало сил и терпения, чтобы приноровить его к себе, приручить, облагородить… Он представлял собой коктейль из несовместимых ингредиентов: невежества и природного ума, наивности и мужской страсти, нежности и раблезианской грубости… Я пресытилась этим напитком… Когда Орест брался за карандаш, чтобы нарисовать меня, с ним происходили удивительные метаморфозы… Его взгляд приобретал глубину и отрешённость… Он был изменчивым, словно оборотень. Я не знала, когда он прикидывается, а когда серьёзен; его гримасы, вводили меня в заблуждение… Он такой разный, что не знаешь, где его лицо, а где личина.