Сны Флобера
Шрифт:
— И ты разная, — как-то сказал в ответ Орест. — На кафедре ты иная, чем дома; в постели третья…
Он лукаво улыбнулся.
— Вот какой ты хитрёнок — лисёнок!
Я запустила руку в его волосы, теребила… Желание подкрадывалось незаметно, как тать. Порой это случалось во время чтения вслух какой-нибудь книжки. Он просил меня почитать что-нибудь изысканное, что-нибудь из жизни хэйанских аристократов. Это служило для меня эротическим сигналом. Я нарочно противилась, зная, чем может всё это завершиться, и всё же соглашалась. Он доставал с полки книгу в чужом переводе. Я долго перелистывала страницы в поисках интересной главы, потом читала, как читают на ночь сказки детям: «…Желая узнать о состоянии принцессы из павильона Глициний, Гэндзи отправился в дом на Третьей линии, где был встречен прислужницами. «Она явно избегает меня», — с горечью подумал он, но, постаравшись взять себя в руки, принялся беседовать с дамами на разные отвлечённые темы. Тут и пожаловал принц Сикибукё. Узнав, что в доме изволит находиться господин Тюдзё, он пожелал увидеть его. Украдкой поглядывая на своего собеседника, всегда пленявшего его нежной прелестью черт, Гэндзи думал: «Будь он женщиной…» Разумеется, у него были причины испытывать к принцу особенные тёплые чувства, и, пожалуй, никогда еще он не беседовал с ним столь доверительно. «Что и говорить, редкая красота!» — думал принц, любуясь непринуждёнными изящными движениями Гэндзи. Далёкий от мысли, что видит перед собой будущего зятя, он предавался сластолюбивым мечтаниям: «Ах, будь он женщиной!..»
Орест, мой мальчик, охваченный желанием, внезапно вспыхивал, как сухой мискант на осеннем ветру. Книга выпадала из моих обессиленных рук…»
Вдруг голос Марго исчез за грохотом встречного поезда. Орест очнулся от минутного наваждения. Он представил, будто Марго передвинула каретку пишущей машинки, зевнула.
Напротив него сидела всё та же скучающая девушка, с колен которой упал журнал. Она не спешила наклониться за ним. Журнал как бы ненароком, случайно соскользнул с колен. Впрочем, её уловка не увенчалась успехом: Орест не обращал на девушку внимания.
Он продолжал сидеть в отрешённости. Поток мыслей мчался, словно трамвай без вагоновожатого, переходящий с одних путей на другие. В отражении на стекле он заметил взгляд своей попутчицы. Ему даже показалось, что она угадала его мысли и, таким образом, стала невольной свидетельницей его воспоминаний.
Орест никогда не задумывался о том, как могла бы выглядеть Марго в ранней молодости, но сейчас в какой-то момент — то ли свет от мелькнувшего ночного фонаря упал на лицо его попутчицы, некрасиво исказив её черты, или что-то другое, — образ этой невзрачной девочки совместился в его сознании с образом покинутой Марго.
Вскоре девушка вышла с чужими стихами в голове: «…Или возьмут меня в жёны, или возьмут… Нет, похоронят. Или буду петь я, или петь… Нет, не песня. Уже склонила колени, склонила… да призадумалась: что за песня такая моя, и все у колен твоих, у колен. Стоит да качается, тень качается мимо да в профиль. Нет, не возьмут меня в жёны, не возьмут. Вот и ночь настала, ночь, в окнах все месяцы, только провода все гудят, все гудят, все над городом… Или возьмут меня в жёны?»
Куда побежит повествование — вслед за незнакомой девушкой, чья память сохранила кое — какие слухи о персонаже, или за мыслями Ореста, или Флобера, везде сующего свой влажный нос и бесстыдно помечающего мочой, задравши лапу, страницы романа?..
Если вектор жизни Ореста ускользал под звуки колёс в тёмное пространство, в какое-то будущее, по ту сторону ветра, то вектор жизни Марго замыкался в настоящем времени — о нём напоминали только ночные выкрики с крыши её дома напротив городской тюрьмы: «Дима, я тебя люблю! Дома всё хорошо, не волнуйся! Адвокат сказал, что скоро дадут свидание, Витька передаёт привет, будь умничкой. Крепись!»
В эти минуты Марго завидовала даже осужденным преступникам, о которых не забывали их возлюбленные, приходили по ночам и кричали, как средневековые трубадуры и миннезингеры. «Вот именно, трубадура я, трубадура я! Минуты моего отчаяния длятся, будто годы, а годы счастья пролетают, как снегири, и я, заточённая в крепость одиночества…»
МОРГОРОДОК — ВТОРАЯ РЕЧКА
Эта девушка, оказавшаяся в вагоне напротив Ореста по воле случая, напомнила ему другую трогательную историю, произошедшую как-то ночью на набережной. Его память, сделав удивительный трюк, словно фокусник, вынула невидимой рукой картинку из его легкомысленного прошлого.
Вот он спустился к морю. Яхты на приколе вздыхали во сне, свет фонарей разливался в заливе яичным жёлтком. Вот он разделся, оставив одежду на песке, и, пересиливая робость, вошёл в тёмную прохладную воду. Вот он плывёт — далеко, без передышки, кролем; ложится на спину: беззвездно, сквозь тучи просвечивает луна. Из бухты открывается вид набережной: железные кабинки для переодевания, пустой фонтан, деревья, лестница, фонари, стадион; наверху, на сопке огни кинотеатра.
Вдруг появились люди. Они шумели, хохотали. Силуэты двух девушек и одного рослого парня. Все быстро скинули с себя одежду до последней нитки и побежали в море, размахивая руками, брызгая водой, громко смеясь.
Орест возвращался неторопливо, с наслаждением. Одна девушка убегала от парня вдоль берега. На берегу к Оресту подошла их подружка, высокая, худенькая, завёрнутая в махровое полотенце.
— Я думаю, чья это одежда, вроде бы никого нет, — простодушно сказала она, будто старому знакомому.
— Это моя одежда, — сказал он, нисколько не смущаясь наготы.
Моросило, и желтушный, болезненный свет фонаря рассеивался в воздухе, будто его выпускали долгой струёй из спрея.
— Не холодно? — спросила она, чтобы заполнить паузу.
— Да так себе.
Кажется, девушка была слегка пьяна. На другом конце пляжа послышался смех — гортанный мужской и визгливый женский. Два блеклых силуэта рванулись в море и вскоре замерли, слившись в объятиях. Всё стихло. Крик чайки, распоровший влажную ткань ночи, показался потусторонним.
— Это мои друзья, — объяснила девушка. — У моей подружки день рождения сегодня, вот мы тут празднуем… — печально сказала незнакомка.
— А где твой парень? — спросил Орест.
— А нет его! — с отчаянной беспечностью сказала девушка. — Он ушёл. Или никогда не было. У меня ведь рак крови… Вот недавно узнала, три месяца назад. Ха — ха… — она попробовала рассмеяться и повернулась туда, откуда доносились вздохи. Её смешок был похож на кашель. — Кажется, они занялись любовью. Вот безумные! А ты не хочешь со мной?.. — вдруг предложила она.
Орест растерялся. Она потянула его за руку. У него совсем не было настроения, но, совершенно обезоруженный, не зная, что ответить, он спросил:
— А что твои друзья?
Этот ответ не предполагал его согласия, но всё-таки девушка обрадовалась. Глаза её вспыхнули.
— Да ну их! У них своя любовь. Им теперь не до меня, — быстро заговорила она, протягивая Оресту своё полотенце.
Он отказался.
— Меня Люсей зовут.
— Люсей, значит. А меня Орестом.
Он сполоснул в море ноги, натянул носки, трусики, брюки, сунул ноги в сандалии. Люся подбежала к кабинке, где висело её платье, быстро надела его, поправила влажные волосы. Орест смотрел, как она оправляет платье, и не испытывал к ней ничего, кроме жалости. Он ощущал между ней и собой не просто физическую дистанцию, а метафизическую пропасть. Девушка шла по краю смерти, словно по тонкому льду залива, и желала быть любимой, во что бы то ни стало, вопреки всему. Вдвоём они пошли к мансарде, где обитал Орест.