Сны Флобера
Шрифт:
Поезд резко затормозил. Кто-то сорвал стоп — кран.
САДГОРОД — ВЕСЕННЯЯ — УГОЛЬНАЯ
Память сродни картине со множеством наслоений, ставших грунтовкой для картин других художников. Кто-то приходит и отколупывает краску, словно застаревшую болячку на разбитом колене или локте, и выступает сукровица воспоминаний.
Совершенный писец сидел за круглым массивным столом, держа в одной руке своё сердце, в другой — карандаш. Белый лист бумаги должен был стать чем-то вроде весов, на которых и сердце и карандаш должны уравновесить друг друга. Однако равновесия не получалось: то перо было тяжёлым, то сердце пустым…
Поезд мчался без остановок, пришпоренный машинистом. Море остывало, сияло синевой. Ибисы уже улетели, а кулики семенили по илистому дну, гнилостный его запах влетел на повороте в разбитое окно поезда. Орест поёжился. Ветер хватанул его по загривку, как старого приятеля.
Орест сидел у окна: обнажающаяся берёзовая роща, заросли камыша, из которых выпорхнул фазан, стряхивая снежный прах… На виражах поезд слегка наклонялся, и пустая бутылка из-под пива каталась по вагону под ногами пассажиров. Флобер почуял что-то неладное на душе у машиниста, чьи мысли шли под откос вместе с поездом. Его любимая подруга Фрося изменяла ему с кем-то, пока он находился в отлучке.
Конечно, когда карандаш сломан и бумага скомкана, то память, эта плутовка, начинает диктовать свои правила поведения, вертит тобой, сочинителем, как хочет. Порой память выдувает из тебя мыльный пузырь. Вот ты повис на конце бумажной трубки, свёрнутой из каких-нибудь рукописей, оторвался, словно от пуповины, и полетел, отражая покосившиеся дома, рыжую собаку с оборванным ухом, столб с сорочьим гнёздом, дорогу на Нерчинской, деревья, безумную старуху, семёрку…
Хлоп! И ты, переливающийся всеми цветами радуги мыльный пузырь, выдуваемый другим мальчиком, совершенным писцом, вдруг беззвучно лопнул…
ГЕОЛОГИЧЕСКАЯ — УГЛОВАЯ — АЭРОПОРТ
…И капельки воды повисли на ресницах Златы (её настоящее имя Здислава), на верхней губе. Её громкий смех заполнил комнату, из окна которой через дорогу были видны красного кирпича трёхэтажные казармы мотострелкового полка, где сейчас её молодой муж, старший лейтенант Андрей Малиновский, умеющий пшекать по — польски, так же как и его жена, находился на службе.
Брызги от мыльного пузыря сияют на носу, правый глаз защипало. Она встала и пошла к умывальнику в коридоре, поднесла ладонь к «соску». Рукомойник выдал скудную порцию воды. Орест зачерпнул эмалированным ковшом с отбитым краем остатки воды из цинкового ведра и полил ей на руки. Злата сполоснула лицо, поморгала глазами, потом еще раз сполоснула.
— Ну, как, щиплет? — сочувственно спросил Орест.
Он подал ей вафельное солдатское полотенце с войсковой печатью, которое висело рядом с рукомойником.
— Теперь нет, — ответила Злата.
Орест разговаривал с ней на «ты», а её мужа называл по званию. В части офицеры обращались к нему: «воспитанник Онейрос». В седьмом классе Орест стал сыном полка и прожил в казарме до окончания восьмилетки.
— Редкая у тебя фамилия. Ты грек, что ли? — спросила она.
— Нет, я не грех, мой папа румын. Он оставил нас.
Злата улыбнулась оговорке:
— А — а, вон в чём дело! — сказала она, сочувственно взглянула в его глубокие тёмные глаза; прямой нос, скулы золотились волосками, а чёрный пух на верхней губе еще ни разу не трогало лезвие.
Злата провела пальцем по его щеке. Орест смутился. Она была художницей, закончила художественно — прикладное училище во Львове. Злата убрала длинные светлые волосы назад, повязала прозрачную с блёстками косынку.
Сегодня они собирались на пленэр. Оресту понравились и её мягкая речь, и прямые соломенные волосы, и то, как она поправляет их, и новое слово «пленэр». Он нёс на плече её мольберт. На этот раз он решил повести её на болото, застланное до самого моря цветущими ирисами. Для этого нужно было выйти на главную трассу и идти минут тридцать за пределы посёлка, за железобетонный мост через горную реку, пока не раскинется синее — пресинее болото со шныряющими в зарослях цаплями. Они шли по асфальтированной дороге, подковы на его кирзовых сапогах цокали, будто переговариваясь с насекомыми на обочине.
За этот год Орест вытянулся, чем весьма гордился. Он спешил стать взрослым. Они разговаривали обо всём на свете, она учила его польским словам.
— Я теперь подтягиваюсь двенадцать раз на перекладине, — по — мальчишески похвастался Орест.
— Ого!
— Да, я каждое утро бегаю на турник, делаю подъём — переворот и с одного раза поднимаюсь на перекладину на два локтя.
— Как это?
Орест объяснил, что, схватившись руками за перекладину, надо подтянуться и, сделав рывок, взобраться наверх. Его мальчишеское хвастовство забавляло её. Она понимала, что он нуждается в близком человеке, который бы замечал его достижения, правда, она не догадывалась, что Орест хотел только её внимания. Когда он впервые появился в доме новоприбывшего офицера, то был потрясён неожиданной встречей. Дверь открыла девушка, которую он однажды видел в школьном коридоре у кабинета директора.
Тогда на ней было фиолетовое пальто, фиолетовая шляпка с вуалью, перчатки в руке. Ворвавшись с улицы, Орест промчался мимо неё, так как опаздывал на свой любимый урок математики. Вслед за ним потянулся тонкий сладкий аромат духов, смешанный с запахом снега.
Он сидел на уроке математики. За окном безмолвно опускался снег, как тысячи парашютистов. Учительница, высокая, статная женщина лет пятидесяти с рыже — оранжевыми волосами, доказывала двадцати восьми школьникам теорему о равнобедренном треугольнике, жестоко кроша мел на коричневой доске.
Строгий логический язык математических формул наводил его на мысль, что всё в этом мире так же легко объяснимо, как теорема о равнобедренном треугольнике. И даже смерть, будь она всего лишь условной точкой в пространстве, обретает вектор, как всякая математическая точка. Если сложить векторы, то получится искомый смысл…
В окно Орест наблюдал, как по диагонали через школьный двор проходила незнакомка в фиолетовом пальто, пытаясь укрыть лицо от огромных хлопьев снега. С завтрашнего дня начинались каникулы, но учительница математики не давала поблажек. Перед ней стояла задача вырастить из воспитанников трёх гениев. Помада цвета обожженного кирпича к концу занятий в школе постоянно сбивалась по краям её губ, как у загнанной лошади. Иногда она приводила в школу свою малолетнюю дочь — умненькую, пугливую, с жиденькими волосёнками. Они приехали из лежащего в развалинах Кёнигсберга вместе с мужем зарабатывать очередное воинское звание.
Вспоминая эту девочку, прижимавшуюся к маминой руке, Орест представил Марго в далёком детстве, хотя не смог бы объяснить, что общего он нашёл между дочерью своей учительницы и Марго. Наверное, они обе вызывали в нём жалость.
Незнакомка в фиолетовом пальто почти скрылась. Мартовский снег заштриховал удаляющийся изящный загадочный облик, пробудивший его воображение. И деревья, и дорога, и проехавшая машина, и гипсовые статуи в школьном дворе, и пожарная каланча, и рыжая собака, и редкие прохожие — всё в один миг рассыпалось в белый прах, в сиреневые точки и белые пунктирные линии. Ещё долго перед глазами Ореста мельтешили черно — бело — фиолетовые крапинки и пятнышки.