Сны инкуба
Шрифт:
— С самой собой.
Он подвинулся на кровати, лицо его оказалось рядом с моей поясницей. И был он тёплый-тёплый.
— И что это должно значить?
Как объяснить другому то, что я сама не могу понять?
— Не знаю, как объяснить.
Дверь ванной открылась, мы оба подняли глаза. Там стоял Джейсон с полотенцем вокруг бёдер. Мокрый он не был, но был завернут в полотенце. Я слишком давно верчусь среди оборотней, чтобы понимать, насколько это странно.
— Я просто не выдержал. Не выдержал.
— Чего? — спросила я.
— Ты сейчас все испортишь
Я посмотрела не него — не слишком дружелюбно.
— Нечего на меня смотреть. — Он подошёл и встал у края кровати, руки на бёдрах. — Я тебе говорил, что все на свете отдал бы, чтобы кто-нибудь смотрел на меня, как Натэниел на тебя.
— Да, но…
— И никаких «но». Я думал, ты растёшь, меняешься, но по твоим словам выходит, что это все был ardeur. Ты здесь просто ни при чем — не твоя вина. Если ты сейчас перепохабишь все, что работает под волной ardeur'а, ты все равно будешь не виновата.
Я хотела поспорить, но не могла ничего придумать. В конце концов я сказала:
— Допустим, я с тобой согласна. И что с того?
— Боже мой, Анита, при чем тут вообще вина? Ты себя ведёшь так, будто это грех.
Что-то, наверное, отразилось у меня на лице — Джейсон издал какой-то звук, то ли рычание, то ли выдох. Мне пришлось отвернуться от его глаз, от горящего в них гнева.
— Меня учили, что это грех.
— Тебя учили, что на свете есть Санта-Клаус. Ты же в это сейчас не веришь?
Я скрестила руки на груди, но задуманная угрюмость позы получилась не совсем — в голом виде угрюмость изобразить нелегко.
— И что ты этим хочешь сказать?
— Чтобы ты на него посмотрела.
Я упрямо глядела на Джейсона, а не на Натэниела.
— Повернись и посмотри, а то я тебя поверну.
— Попробуешь.
— Если хочешь устроить соревнования по борьбе, то можно. Но не проще ли и не умнее ли просто обернуться?
Я набрала воздуху, медленно выдохнула и обернулась.
Натэниел лежал на животе, опираясь на локти. Лицо — прежде всего замечалось оно. Эти потрясающие лавандовые глаза с остатками грима, от которых глаза казались больше, темнее, будто их надо было украшать. И в этих глазах было полное спокойствие, неколебимая уверенность, что я все сделаю как надо. Что все будет хорошо. Не люблю, когда на меня так смотрят, потому что жизнь меня научила: все хорошо не бывает. Я не могу спасти всех. И не могу ничего исправить.
На губах у него играла лёгкая улыбка, и не было в этом лице ни тревоги, ни заботы. На меня смотрело спокойное лицо святого, глядящего в лицо Бога. Защищённого верой своей, укрытого знанием, доверяющего так, как я уже много лет назад разучилась доверять. Как он может на меня вот так смотреть? Неужто он не понимает? Он прожил со мной четыре месяца. Неужто он не знает, что у меня мозги свихнуты во все стороны, и на меня нельзя надеяться?
Он склонил голову, почти застенчиво, но это движение привлекло внимание, и дальше мой взгляд прошёл по закруглению плеча, ниже по спине. Только однажды я позволила себе коснуться его ниже пояса, когда ardeur был ещё для меня совсем нов. Я тогда покрыла ему спину и ягодицы укусами, и ему понравилось, а я накормилась, но с тех пор никогда не позволяла себе так сильно его трогать — до последних двух суток. В первый раз все было только ради того, чтобы утолить ardeur, и я не дала себе как следует посмотреть на него, насладиться им, потому что во всем этом видела только неизбежное зло. Сейчас, глядя на него, я ощущала вину за то, что так о нем думала. Он заслуживал лучшего.
Я месяцами заставляла его всегда носить одежду, хотя бы шорты, даже в кровати. Но при этом я все равно не могла удержаться от хотя бы беглых взглядов на него. Даже вчера ночью, в клубе, я не дала себе посмотреть на него, по-настоящему посмотреть. Потому что если бы я стала разглядывать его тело, взгляд остановился бы там, где ему больше всего хотелось, на той части, которая чаровала меня сильнее всего — нет, это не то, что вы подумали. Спина его слегка вздымалась линией, переходящей в прекраснейший зад, но в конце линии спины, где она переставала быть спиной, находились ямочки. Может быть, ямочки — неправильное слово, но другого я не нахожу. Я смотрела сейчас на Натэниела, дав волю глазам, не заставляя их отворачиваться после беглого взгляда. Я не смотрела на его наготу — я видела его тело.
Протянув руку, я разрешила себе то, чего хотела уже много месяцев — провела рукой по изгибу спины и остановила руку прямо в её конце, перед выпуклостью зада.
Он чуть вздрогнул под прикосновением моей руки, хотя я всего лишь положила на него ладонь, оставила тяжесть руки между двумя ямочками. Они выглядели так, будто Бог приложил большие пальцы к ещё влажной глине над выпуклостью ягодиц. Говорят, что ямочки возле рта — это поцелуй ангела перед рождением младенца. И эти ямочки — тоже благословение.
Я осторожно поцеловала эти гладкие углубления, похожие на крошечные блюдечки. Каждое из них было размером с мои губы, как будто именно для моих поцелуев и были они сделаны. Потом я положила голову в закругление его спины, прижалась щекой к этим следам благословения ангела, и лицо моё было чуть приподнято выпуклостью его тела, и взгляд устремлялся ниже закругления, дальше, к ногам, но сейчас меня вполне устраивало быть там, где я была.
Я легла на него как на подушку, и как рот точно подошёл к этим ямочкам для поцелуев, так и голова точно легла в изгиб тела, будто для того этот изгиб и был предназначен. Натэниел испустил долгий вздох, и его тело распласталось по кровати, будто какое-то напряжение, мне даже не видимое до тех пор, отпустило его и оставило отдыхать.
Я провела рукой по закруглению зада, и Натэниел чуть застонал. Пальцы мои заскользили ниже, вдоль линии бедра. Не то чтобы его ноги были в запретной зоне в том смысле, в каком другие части тела, но я поняла, что разделила его тело по линии талии, как будто это линия фронта. Выше этой линии — мы, ниже — запрет. Бедро у него было гладкое и твёрдое от мышц.
Положив руку ему на бедро, я пустила пальцы бродить кругами по его заду. От этих движений он стал издавать резкие быстрые звуки, почти звуки протеста.