Сны Сципиона
Шрифт:
Но хвала в адрес Ганнибала насторожила моих солдат.
Я велел привести схваченного во дворец и поначалу слушал его речи с любопытством — в первый момент меня заинтересовало, как этот человек мог поверить в подобные небылицы. Конечно, в его словах могла быть доля истины, если Ганнибал не собирался хоть как-то обустраивать завоеванные земли и вообще не думал здесь оставаться: в этом случае он мог пообещать беднякам все что угодно, хоть каждому из них по двадцать талантов на душу и десять рабынь-девственниц на каждый фаллос. Но после его ухода эти брошенные на произвол судьбы разоренные города стали бы добычей первого завоевателя, кто сумел бы собрать пару легионов из охочих до грабежа дезертиров. Возможно, они подпали бы под власть Филиппа Македонского, а македонцы не те люди, что освобождают
Звали этого уличного философа Филоменом, по крови грек, крепко сложенный, но грязный, в лохмотьях, мои солдаты его малость помяли, пока вязали на площади Ахрадины.
Как выяснилось в разговоре, парень прежде жил в Локрах, но бежал оттуда во время буйства Племиния, его самого ограбили, невесту увели в лагерь к солдатам. Ну что ж, он мог придумать себе надежду в виде сияющего образа Ганнибала в белых одеждах. Я спросил, не пробовал ли он искать свою невесту — похищенных женщин солдаты по приказу сенатской комиссии вернули. Он покачал головой:
— Солдатская подстилка мне в жены не потребна.
— Пойдешь гребцом на грузовой корабль?
В ответ парень лишь презрительно фыркнул.
— Вернешься в Локры?
Он фыркнул еще презрительнее.
— Разве в Карфагене власть бедняков стоит над властью богачей? — спросил я.
— Ганнибал так сделает.
— Почему не сделал прежде: для этого не нужно начинать войну.
— Хотел всей ойкумене дать справедливость.
— Убивая и разоряя Италию?
— Мне вас, римляне, не жаль.
— Мне тебя тоже.
Я велел его заковать и поместить под арест. Но ловкач Филомен бежал в ту же ночь из-под стражи, и я не знаю, где и как он окончил свои дни. Более мы не встречались.
Но вот что интересно и вызывает у меня одновременно и недоумение, и досаду — спустя десятилетие мне довелось беседовать с одним философом — он даже составлял какие-то записи и стал меня расспрашивать о войне с Ганнибалом. И вдруг в разговоре — я люблю неспешную беседу, а этот человек говорил весьма здравые и интересные вещи, — он вдруг стал чуть ли не слово в слово повторять слова Филомена из Локр, с жаром доказывая, будто бы Ганнибал хотел отдать власть в городах беднякам, непременно освободил бы всех от уплаты налогов, и на землях Италии воцарился бы золотой век. Не было бы ни богатых, ни бедных, и плодов земли хватало бы живущим в мире с избытком. Потому беднота всегда стояла за Ганнибала, а богачи — за власть Рима, и мы добровольно отказались от великого счастья, которое нес нам Пуниец.
Я выслушал его и долго молчал, прихлебывая вино.
— Тебе нечего ответить? — спросил философ.
Я улыбнулся:
— Ответ прост: богачей нельзя купить пустыми обещаниями, а бедняков — легче легкого. Рабы не прочь отворить врагу городские врата. Но кто сказал, что они получат за эту свободу?
Я говорил это, зная, что не сумею его переубедить, впрочем, как и он меня. Другое меня смутило в тот вечер — я вдруг понял, что многие годы спустя о человеке, что принес на землю Италию столько бедствий, чья армия десятилетиями жгла, убивала и насиловала на наших землях, о нем все равно почему-то будут говорить как о человеке, который нес свободу и богатство беднякам. Лишь за то, что он эту свободы и богатство пообещал, не имея ни сил, ни возможности сдержать слово. И никакие доводы не способны разбить пустую мечту, в которую уверовали тысячи.
Итак, срок нашей высадки на африканских берегах приближался. Первым делом я отправил Гая Лелия на разведку.
Гай всегда был готов идти туда, куда соваться было особенно опасно. Он ни разу не отказал мне в подобной услуге, подставляя под удары свою грудь, чтобы я смог добиться успеха. Порой я упрекал себя, что слишком рискую своим товарищем, но подходило новое испытание, и Гай снова мчался вперед на разведку.
Вот видишь, Гай, — мысленно обратился я к нему. Я ценю тебя, ценю выше всех!
Лелий со своим отрядом высадился вдали от Карфагена — в его планах не было двигаться в сторону города и уж тем более его осаждать. Он должен был первым делом подтвердить союз с Масиниссой, завладеть африканской конницей и, если получится, привести под римские знамена царя Сифака, который, несмотря на заключенный прежде договор, колебался и не спешил подтвердить наш союз. Почему — я пока не ведал.
По слухам, в Карфагене после высадки Лелия случилась паника, пунийцы спешно отправили послание Ганнибалу, умоляя, чтобы старый враг Рима начал в Италии боевые действия и заставил бы меня вернуться назад. Но мольбы мольбами, а Ганнибалу ничего серьезного сделать не удалось. Я не обращал внимания на то, что творится в Италии — тем более что консульская власть моя кончилась, и Ганнибал сделался головной болью новых командующих. Я же, оставшись в ранге проконсула, продолжал свои сборы, поскольку был наделен империем до той поры, пока не будет заключен мирный договор.
Через год [91] я высадился в Африке с подготовленной армией. Но и с этими силами я бы не смог штурмовать Карфаген. Более того, я пока не мог победить пунийцев на поле брани. А причиной тому была измена Сифака. И это положение мне предстояло исправить.
Как бы я ни старался, никогда мне не удастся написать беспристрастную историю недавних событий. Полагаю, это не по силам вообще никому. Даже если пишущий захочет быть искренен и правдив, все равно он станет оправдывать себя и тех, кто ему дорог или просто нравится. И, разумеется, он будет доказывать неправоту своих врагов. Правда, некоторым философам удается менять свое мнение на обратное с неожиданной легкостью: сегодня он сочиняет речь, ловко выводя несомненную правду Рима, назавтра по всем правилам риторики строит защиту Карфагена, и оба раза бывает поразительно убедителен.
91
204 год до н. э.
К счастью или несчастью, я не умею так ловко менять кожу, будто змея, сбрасывающая прежнюю, под которой уже вызрела новая. Я всегда буду оправдывать Рим и отстаивать его права. Но я не хочу представлять пунийцев как страшных злодеев, выползших из Тартара, сам вид коих омерзителен, а дела так черны, что в них не найдется ни одного светлого пятна.
Карфагеняне любили свой город, они, привыкшие нанимать за деньги солдат, в час беды вышли на поле близ Замы, чтобы умереть за родные стены. И потому, Катон, я не стану сочинять обращение к сенату, требуя разрушить их город. Они умирали, чтобы их дети жили. Так пусть живут…
Глава 5
СИФАК И МАСИНИССА
Каждое утро Диодокл меня спрашивает, не стало ли мне лучше? Я киваю и говорю: да, немного.
Разумеется, я вру. На самом деле хорошо, если к прежним болям и хворям не прибавляется новая. Сегодня появилась противная ломота в спине, и она усиливается с каждым часом, перемежаясь острыми вспышками, как будто кто-то втыкает мне в поясницу раскаленные иглы.
Но вот я начинаю писать, и боль потихоньку отступает, мутнеет, и я уже на Сицилии. И победа при Заме так близка. Она приснилась мне еще там, на роскошном Острове — стоящие рядами легионеры, промежутки меж ними, и слоны, бегущие в атаку на наши порядки. Я запомнил широкие проходы между нашими манипулами, куда устремились боевые звери Ганнибала, не причинив нам никакого вреда. Я проснулся и лежал долго, улыбаясь. Боги послали мне весть, как победить.