Со спичкой вокруг солнца

Нариньяни Семен Давыдович

А ведь то же благородство можно обратить не в похвалу сыну, а для развенчания его двуличия. Вот какой хороший этот сын на публике и вот какой нехороший дома.

Сижу рассуждаю, а он — «хороший и нехороший» в одном лице — уже в третий раз терпеливо обращается ко мне, спрашивает:

— Что у вас, гражданка? Слушаю.

— Простите.

Лезу в сумочку, говорю:

— Вот мое удостоверение.

— В ветлечебнице демократические порядки. Мы лечим животных, невзирая на служебное положение их владельцев! — походя кусает меня ветврач.

— Я не собираюсь лечить

здесь животных. Я хочу поговорить с вами.

— На тему?

— Отцы и дети. Точнее, о ваших взаимоотношениях с матерью!

Ветврач перестает острить. Спрашивает:

— А вы, собственно, кто?

Я бы тоже могла куснуть ветврача, проехаться насчет его антидемократичности, но не стала этого делать и полезла в сумочку за редакционным билетом.

— Моя мать была в редакции?

— Была.

— Жаловалась?

— Да.

Ладони-лемехи стискивают с двух сторон голову ветврача-гиганта, и он, забыв о моем присутствии, сидит с закрытыми глазами. Теперь уже мне приходится трижды стучаться, окликать его:

— Давайте поговорим, доктор!

Ветврач открывает глаза.

— О чем?

— Почему вы, добрый, отзывчивый на работе, дома держите себя тираном?

— Истязаю старушку мать, морю ее голодом?

— Совершенно верно.

— Разрешите не отвечать на этот вопрос?

— Почему?

— Устал. Надоело.

— Вы уже говорили по этому поводу? С кем?

— Спросите у секретаря партийной организации. Зовут ее Роза Ивановна. Принимает она в соседнем кабинете.

Сказав это, сын Капитолины Прохоровны открывает дверь и говорит полупомощнику, полуреференту:

— Если вы не раздумали усекать фокстерьеру хвост, входите.

Тот вошел, мне пришлось выйти. Так бесцеремонно со мной не поступал еще ни один герой моего будущего фельетона. Злюсь. Иду в соседний кабинет. А там за отсутствием пациентов ветврач и ветсестра сидят вяжут. Ветврач — свитер, ветсестра — теплый шарф.

— Разрешите войти?

Ветврач прячет вязанье в стол, поднимается навстречу вошедшей. Смотрит, что у той в руках: кошка, собака, петух, черепаха? А у той в одной руке сумочка, в другой блокнот.

— Вы ко мне?

— Только не к врачу, а к парторгу.

— Слушаю.

Я начинаю разговор так, как его начинают все фельетонисты:

— В редакцию поступила жалоба на ветврача Мышкина Клима Владимировича.

— От кого?

— От его матери.

И Роза Ивановна делает то же самое, что пять минут назад сделал ее коллега из соседнего кабинета. Хватается обеими руками за голову.

— Мать ветврача была у меня в редакции. Плакала.

— И у меня была, и у меня плакала. И я под впечатлением ее рассказа уговорила, заставила руководство немедленно отстранить ветврача Мышкина от работы. А когда разобрались, выяснилось, зря обидела Клима Владимировича. Виноват не он, а она.

— Мать?

— Оговаривает она его.

— Родного сына? Не может быть.

— Члены партбюро тоже не поверили мне. Создали комиссию. Та ходила, проверяла. Разговаривали с соседями. В квартире Мышкина живет семь семейств, двадцать четыре человека. И ни один не подтвердил обвинений матери.

Все ругали ее, а сына жалели, удивлялись его долготерпению. Пришлось нам закрыть дело Мышкина, восстановить его на работе. Извиниться за поспешное, необоснованное увольнение. А через год новая жалоба, на новое тиранство. Клима Владимировича снова вызывают для разговора — сначала руководство лечебницы, потом председатель месткома, потом я, как секретарь парторганизации. Создается новая комиссия. Эта разговаривает не только с теми людьми, которые живут с ветврачом Мышкиным в одной квартире, а с жителями всего подъезда, их на пяти этажах оказалось сто пятнадцать человек. И результат тот же. Все ругают мать и жалеют сына. Вот, читайте.

И, вытащив из несгораемого шкафа толстенную папку, Роза Ивановна кладет ее передо мной.

Здесь выводы двух комиссий. Записи разговоров со всеми соседями. Читаю и думаю: мать оговаривает сына, а зачем?

III

Выхожу из ветлечебницы. Иду по улице, рассуждаю: «Предположим, мать сердита за что-то на сына-«вертеринара», мстит ему. Но у нее же не один сын, а три. Да еще две дочери, и она всех пятерых обвиняет в тиранстве. Неужели она оговаривает всех?»

Бегу на завод, где работает сын-токарь, и начинаю разговор с секретарем парторганизации стереотипной фразой:

— В редакцию поступила жалоба на члена вашей парторганизации Митрофана Влдадимировиач Мышкина.

— От матери?

— От матери.

— Пишет, что сын бьет ее, привязывает к ножке стола?

— Вы все уже знаете?

— Трижды заседали, разбирались. В этом году, в прошлом, в позапрошлом…

Я разворачиваю еще одну толстенную папку, читаю еще несколько десятков свидетельских показаний, и, хотя дом, где живет сын-токарь, не тот, в котором живет сын-ветврач, и соседя у токаря не те, показания не тех соседей те же. Сын — хороший человек, а мать — не дай боже.

На следующий день я уже не пешком, а для скорости на редакционной машине объезжаю остальных троих детей Капитолины Прохоровны: сына-полковника и двух дочерей — кандидата технических наук и кандидата физических наук.

Говорю не только с ними, но и с секретарями их парторганизаций, с их соседями. Читаю выводы еще шести комиссий. И что же?

IV

Шесть лет назад в Голынино, это в тридцати пяти километрах от нас, умирает счетовод райфинотдела. Пятеро — взрослых детей едут, хоронить отца. Выполнив печальный долг, дети на обратном пути привозят в город мать.

И Капитолина Прохоровна начинает жить у детей. Сначала у старшего сына, потом у среднего, младшего. Дети выделяют, в зависимости от своей жилплощади, кто комнату, кто половину, а кто только угол. Стул для матери дети ставят во главе обеденного стола. Первую тарелку подносят ей.

— Кушайте, дорогая мамочка,

У Капитолины Прохоровны свои представления о законах гостеприимства и правилах потчевания.

«Кушайте, дорогая мамочка» невестка обязана была сказать свекрови пять раз. И свекровь пять раз отвечала невестке: