Со спичкой вокруг солнца
Шрифт:
— Скажи тете из редакции, что у тебя?
Мальчик молча раскрывает кошелку, и я вижу окровавленного петуха-минорку. Голова побита, изранена. Гребень разорван, глаз вырван и висит на сантиметр ниже положенного места на двух жилках.
Я зажмурилась, спрашиваю:
— Кто его так?
Мальчик молчит, отвечает все та же девочка с розовым бантом:
— Он подрался с соседским петухом.
Со всех стульев несутся дополнения:
— Тот малайский.
— В два раза больше.
— У того шпоры.
— Это, он не шпорами, а клювом выклевал.
— Глаз
— Глаз не может прижиться! — говорит одна из сестер-близнецов.
Начинается спор. На шум приходит санитарка и укоризненно показывает ребятам на дверь, за которой дядя Клим накладывает шины на сломанную ногу воробья. Спор сразу затихает. Санитарка уходит, и в наступившей тишине девочка с розовым бантом полушепотом рассказывает мне о трагедии, которая чуть было не разыгралась после петушиного боя.
Хозяин петуха с выклеванным глазом, шофер автобуса, решил отрубить раненому голову. И пока шофер ходил за топором, сын шофера, гордый мальчик в рваной рубахе, выкрал петуха и прибежал с ним в ветеринарную лечебницу. И теперь жизнь Петьки была в руках дяди Клима. Если дядя Клим возьмется приживить Петьке глаз, ему не отрубят голову. Если не возьмется, быть петуху зажаренным.
Девочка с розовым бантом ведет свой рассказ столь хитро, что из дальнейших объяснений выясняется: жизнь петуха зависит не только от дяди Клима, но и от поведения тети из редакции. Выклеванный глаз хоть и висит на ниточке, но еще живой, и если тетя из редакции не уступит очереди, то выклеванный глаз уснет, замутится, и тогда шофер отрубит Петьке голову.
Около дюжины детских голов — мальчишечьих и девчоночьих — сразу поворачиваются в сторону тети из редакции, ждут от нее ответа.
И тетя, взяв пример с мальчика в рваной рубахе, тоже молча и тоже гордо пересаживается еще на один стул дальше от двери.
Скажу прямо: пересаживаться мне не хотелось. Я занималась расследованием важного дела. Старую мать долго обижали родные дети. И во имя этой матери я могла, имела право, не обращая внимания на раненых петухов, черепах, воробьев, войти в дверь сына Капитолины Прохоровны вне всякой очереди.
Я имела право и не могла им воспользоваться. И дело было совсем не в том, что я, как сердобольная дама-патронесса, жалела раненых петушков и покалеченных воробушков. Меня занимали мальчики и девочки, которые принесли раненых и покалеченных. Эти мальчики и девочки отличались от тех, которые жили у нас в доме, отличались от моих собственных детей. У меня было их двое. Мальчики-погодки одиннадцати и двенадцати лет. Я не говорю, что мои могли бы отрубить топором голову раненому петуху. Не утверждаю. Не знаю. Но зато я знаю наверняка, что мои не понесли бы Петьку в ветлечебницу и не сидели бы с ним два часа в очереди к врачу. Мои бы махнули на раненого рукой и помчались бы на соседний двор гонять футбольный мяч.
Я смотрю на сына шофера и думаю: мальчик, который вырвал из-под топора раненого петуха, вырастет обязательно благородным человеком. Такой не сможет обидеть слабого, сделать подлость ближнему,
G сына шофера мой взгляд падает на девочку Нинель с розовым бантом. Санитарка хотела пропустить тетю из редакции к ветеринарному врачу вне очереди. А у тети в руках пусто. Ни раненых, ни покалеченных. Девочка с розовым бантом решает, что пустить такую тетю к врачу, раньше мальчика, у которого в руках петух с выклеванным глазом, несправедливо. И она очень тактично начинает восстанавливать справедливость, оттесняет тетю из редакции на три стула дальше от двери, и сажает на освободившееся место мальчика с петухом, мальчика с черепахой и девочек с трехшерстным котенком.
Мои сыновья не догадались бы сделать такое. Мои были черствее. Я думаю: почему? И прихожу к выводу: мои никогда не возились ни с котятами, ни с кутятами. Не растили их. Не заступались за слабых ни перед большими собаками, ни перед мальчишками, которые ходят с рогатками. Благородные рыцарские чувства если и были в моих мальчиках, то они не находили себе применения, не развивались. Черепах, петухов, ежей мои видели не живыми, а на рисунках. Нарисованному петуху не больно, если ему выклюют глаз, разорвут гребень. Нарисованные не дышат, не кукарекают, не едят с ваших ладоней зерен, не требуют у ребенка помощи, покровительства.
Помню, мой старший, когда ему было пять или шесть лет, притащил в дом котенка. Тот в первый же день напикал в комнате, а я, вместо того чтобы приучить котенка к песочку, решила отделаться от него. Нет, не утопила. Я подбросила его во двор дома через десять домов от нашего дома.
А что, если мне сейчас обратиться к помощи живой природы, станут ли мои дети похожими на сына шофера? Конечно, дарить двенадцатилетним мальчишкам-футболистам котенка поздновато, а что, если принести им щенка? И не от какой-то там болонки, а от овчарки? Щенка, которого можно вырастить, сделать служебной собакой, подарить пограничникам?
Сижу, думаю, где достать щенка, совсем забыв, зачем я пришла в ветлечебницу, а он, виновник и причина моего прихода, появляется в это время в дверях своего кабинета.
«Айболит», — сказала санитарка-швейцар.
Маленький, седенький, бородка клинышком — таким я запомнила доктора Айболита по книжкам Детиздата. А сын Капитолины Прохоровны был похож не на Айболита, а на дядю Степу, героя другой книжки, другого автора. Только этот дядя Степа, в отличие от того, был не во флотской форме, а в белом халате врача.
Голова вровень с верхней дверной перекладиной. Ладони как лемехи у плуга. Пальцы напилены из толстой кизиловой трости. Смотрю и не понимаю: как такими пальцами ставить шины на сломанную воробьишкину ногу?
— Дядя Клим, — говорит девочка с розовым бантом и кидается к нему.
Дядя Клим раскрывает перед девочкой лемех-ладонь, и в этой ладони, словно годовалый ребенок на большой отцовской постели, лежит воробушек.
— Срастить ножку, как тебе хотелось, не удалось, — виновато говорит девочке густой бас из-под потолка. — Пришлось поставить воробью протез.