Со спичкой вокруг солнца
Шрифт:
Николай Алексеевич и сам понимает: неудобно. Учет. Бухгалтерская строгость. Но даже у самого строгого главбуха сердце, в конце концов, не камень. А если принять во внимание, что этот самый главбух не один год просидел рядом с этим самым покойником на футбольных матчах, кричал вместе с ним «шайбу», «тама»… Правда, покойник болел не за «Спартак», а за команду, имя которой заядлому спартаковцу главбуху и называть противно. Но все равно, человек ходил, болел. Свистел при всякой погоде, и ничего его не брало: ни грипп, ни воспаление легких, а тут несчастный случай на транспорте, и человеку приходится думать уже не о билете на завтрашний матч, а о венке на похороны.
И, вспомнив о бренности человеческой
И, вспомнив про покойника, главбух вспоминает про его похороны.
Как же быть с венком?
— А что, если отнести покупку за счет графы «командировочные расходы»? — предлагает Миша Грохотов.
И хотя по этой графе покойный не отчитался в прежнем авансе и остался должным издательству 172 рубля, главбух говорит:
— Это куда ни шло. Только как мы обозначим место командировки покойного?
— Троекурово, — говорит Миша Грохотов.
В общем, так или иначе, деньги были найдены, венок куплен, и вот, когда Миша Грохотов счел, что основная часть задания редактора выполнена, неожиданно выяснилось, что слухи о смерти фельетониста оказались, как писал некогда Марк Твен, сильно преувеличенными. Пострадавшему полегчало, и санитары, не без ворчания, понесли его из изолятора не туда, откуда ближе выносить, а туда, откуда выносить неудобно, а именно в десятую палату на десятую койку.
И Миша Грохотов, как только узнал об этом, тут же сунул с таким трудом приобретенный венок куда-то за шкаф и радостно побежал с двумя пачками «Беломора», купленными за его собственный счет, навестить больного товарища.
Через три месяца, когда все переломанные кости срослись, все раны зарубцевались, я отправился в редакцию. А тут самая неподдельная радость. Товарищи обнимают меня, тискают, спрашивают:
— Как у вас там, на том свете?
— Примерно так же, как у вас на этом. Газеты выпускаются скучные, фельетоны печатаются серые.
Так, посмеиваясь, вырываюсь я из дружеских объятий и иду на второй этаж в бухгалтерию получить причитающиеся мне деньги. А денег не дают.
— Почему?
— Много вычетов.
— За что?
Кассир Степан Иванович смотрит в ведомость, говорит:
— Аванс на командировку сто семьдесят два рубля — раз. Аванс оркестру — два. Венок на похороны — три.
— На чьи похороны?
Степан Иванович краснеет, показывает на дверь главбуха:
— Сходите к нему. Он скажет.
Я иду. Главбух Николай Алексеевич тоже краснеет, но денег тем не менее не платит.
— Если бы ты умер, — говорит он, — как нам сказали тогда, бухгалтерия денег с тебя на взыскивала бы. Списала бы. Но поскольку ты, слава богу, жив, расплачивайся.
И он подает мне договор: «Заключен с одной стороны «Оркестром стадиона «Финиш», именуемым в дальнейшем для краткости «Оркестром», с другой стороны: «Издательством», именуемым в дальнейшем для краткости: «Издательством», в том, что первый, а именно «Оркестр», обязуется исполнить в день похорон фельетониста Олега Алалаева 5 траурных мелодий. Из них 2 — во время панихиды в редакции; 2 — по дороге на кладбище в грузовике (грузовик со стульями обеспечивает «Издательство») и 1 мелодию на кладбище при захоронении.
За
К договору был приложен список пяти траурных мелодий, который обязывался сыграть оркестр. Я прочел название мелодий и остался доволен. Музыкальные номера были выбраны на мои похороны со вкусом, а вкус этот мог быть только одного человека — старшей машинистки. Она одна из всех сотрудников редакции, включая сюда и тринадцать членов редколлегии, любила серьезную музыку, одна была завсегдатаем симфонических концертов, даваемых в Большом зале Московской консерватории. Спасибо старшей машинистке. Мне не пришлось бы краснеть перед людьми, участвовавшими в моих похоронах, за плохой подбор траурных мелодий. Но боже мой, как было бы стыдно покойнику за исполнителей так хорошо подобранного репертуара — музыкантов оркестра стадиона «Финиш». Да о чем думали организаторы моих похорон, когда они поручали трубачам и барабанщикам, набившим руку на футбольном марше и галопе, играть марш Вагнера из «Гибели богов» или траурные мелодии Баха и Бетховена? Куда смотрели их глаза, когда они подписывали рваческий договор на 200 рублей (прописью, двести) за халтурное исполнение пяти музыкальных номеров? По 40 рублей за каждое покалеченное произведение. И самое обидное, что половину из двухсот рублей, выданную оркестру авансом, именно 100 (прописью сто), должен был оплатить едва не опозоренный этими оркестрантами покойник.
Нет, ни за что! Я злюсь, ругаюсь, а главбух Николай Алексеевич подсовывает мне в это время тяжеленный металлический венок из плохо раскрашенных иммортелей. Пустив в переплавку три таких венка, можно было бы сделать трактор. И вот за треть этого несостоявшегося трактора я должен заплатить 125 рублей.
Треть трактора от моего броска с грохотом падает на стол главбуха.
— Оставь себе. Платить за металлолом не буду.
Главбух Николай Алексеевич даже привскочил от возмущения:
— Ну, знаешь, Алалаев, это с твоей стороны нехорошо. Нетактично. Издательство пошло навстречу несчастному случаю, проявило чуткость, сделало на тебя затраты…
Я сам понимал, что делаю нехорошо. Не так отвечаю на чуткость. А поступить по-другому не мог. Мне после длительной болезни требовались деньги, и я вынужден был ходить просить не взыскивать с меня хотя бы часть долга.
Наш главбух не поддавался просьбам. Он с трудом еще мог пойти навстречу мертвому, но живому никогда. Поэтому мне пришлось перенести тяжбу сначала в РКК, потом в обком союза. И работники обкома, нужно отдать им должное, нашли выход из затруднительного положения: 100 рублей, выданных авансом оркестру стадиона «Финиш» за пять неисполненных траурных маршей, они обязали выплатить меня. А расходы на покупку металлических иммортелей взяли на профсоюзный счет. Мой бывший венок был заинвентаризован и передан на хранение нашему месткому. Венок висит сейчас в кладовой и ждет своего часа. А мы ходим и прикидываем: кого из нас сей символ металлической чуткости будет сопровождать в его командировке в село Троекурово?
Кончил Олег Алалаев рассказывать о курьезном приключении, героем которого был он сам, и руку подняла наша милая председательница Вал. Одинцова.
— Разрешите, — сказала она, — занять ваше внимание и рассказать о встрече, которая произошла не так давно у меня.
Вал. Одинцова была первой женщиной-фельетонисткой, которая просила у нас слово, и мы дружно крикнули ей:
— Просим! Пожалуйста!