Со спичкой вокруг солнца

Нариньяни Семен Давыдович

— Обманываешь?

— Нет.

— За это знаешь что может быть?

— Знаю.

— А как фельетон?

— Хороший.

— Он не подведет газету?

— Нет.

— Не обманываешь?

— Нет.

— За это знаешь что может быть? — еще раз спрашивает главный.

— Знаю, — еще раз говорит Гена и направляется к двери,

Редакторский зык останавливает его!

— Вернись.

Левая щека Гены Ильина покрывается чахоточным румянцем И начинает дергаться в препротивном тике. Гена снова подходит к столу редактора.

Редактор дает Гене таблетку пирамидона.

— Возьми, ты же просил.

Гена

протягивает руку, а она не слушается его — трясется.

— Милый, да тебе нужен не пирамидон, а валерьянка.

Гена капает в стакан валерьянку. Пьет. Зубы стучат о стакан.

Редактор обнимает его за плечи и сочувственно спрашивает:

— У тебя что, не в порядке нервы? Ай, ай, нехорошо. Завтра же сходи в поликлинику, покажись невропатологу. Пойдешь?

— Пойду.

— Не обманешь?

— Нет.

Гена говорит и выходит в коридор, хочет засмеяться, но смех не получается. Ждет, когда начнут смеяться над ним товарищи, а они не смеются,

Молча направляемся в дежурку. Но Гене молчанка в тягость. Гена виновато берет меня под руку и говорит:

— Ночью с ним шутки плохи. Ночью он как сумасшедший. Ты не сердишься?

— Нет.

— Ты, старина, не волнуйся. Фельетон из номера он не снимет. Тебе это и ребята скажут. Ребята, скажите ему.

Гена дунул на тлеющие угли, и в дежурке снова вспыхнул спор. Трое говорят: «не снимет», четверо — «снимет». Гена взрывается и протягивает этим четверым руку:

— Пари, что не снимет.

Пока мы в дежурке спорим — «снимет», «не снимет», редактор вызывает к себе отв. секретаря редакции.

— Что мы можем поставить на место фельетона?

По правилу ответственному секретарю следовало бы встать на защиту фельетона, схватиться с редактором, но у нашего отв. секретаря было мало характера и много иждивенцев (жена, двое детей, теща), поэтому секретарь недостающую ему смелость заменяет, где только можно, рационализацией. В те дни, когда редактор планировал фельетон в номер, отв. секретарь одновременно с фельетоном посылал в набор и статью для его замены. Замена набиралась и версталась на те же две колонки до подвала, что и фельетон, и стояла рядом с ним весь вечер на талере в состоянии «товьсь!».

Замена была постной, обтекаемой, рассчитана на то, чтобы не вызывать сомнений у редактора. Редактор, конечно, знал, какой материал приготовил секретарь-рационализатор для замены фельетона, тем не менее строго предупреждал:

— Жвачку не давайте, забракую. Фельетон нужно заменить равноценным материалом. Острым, общественно интересным.

Секретарь молча протягивал редактору приготовленную с утра замену.

— Что это?

— Советы врача-дантиста: «Как правильно чистить зубы».

— Борьба за чистые зубы — борьба за народное здоровье. Это все прочтут. Звоните, пусть метранпаж ставит в номер.

А метранпаж, уже знает (господи, как быстро в редакции распространяются новости) о сомнении, зародившемся в сердце редактора, и, не дожидаясь звонка ответственного секретаря, сам заменяет фельетон советами дантиста и посылает новый оттиск наверх.

Курьер тетя Настя — давний и верный друг нашего отдела. Она не только читает, но и собирает фельетоны. Рядом с напечатанными она вклеивает в тетрадку гранки с ненапечатанными.

Добрый,

верный друг тетя Настя, вот уже который год работает она с Вухиным и все никак не уразумеет, почему в полночь Вухин бракует то, что утром сам же ставит в номер.

— Ну почему?

Этот вопрос тетя Настя задает не Вухину, а мне — фельетонисту. А я, как сознательный журналист, не могу сказать тете Насте правду, потому что эта правда может подорвать авторитет редактора в глазах технической сотрудницы газеты. И я говорю неправду, стараюсь сделать некрасивые действия редактора красивыми. Вот и завтра утром тетя Настя придет ко мне со своим «почему?» по поводу сегодняшнего фельетона. И завтра, взяв себя в руки, я, как и в прошлые разы, буду, увы, оправдывать действия редактора, но сегодня, сейчас я полон обуявшего меня возмущения. Сегодня мне не хочется рисовать некрасивые действия редактора красивыми. Сегодня, сейчас мне хочется взять Вухина за грудки и сказать ему напрямую, почему я не уважаю его как редактора.

Если тебе«корова» имя,у тебя должны бытьмолоко и вымя.Если тыбез молокаи без вымени,то черта ль в твоемв коровьем имени!

Но я не беру редактора за грудки, не говорю с ним напрямую. За те два года, что я работаю в отделе фельетонов, Вухин как будто бы убедительно доказал, что он не редактор-боец, а редактор — чтец-декламатор. Другие сотрудники отдела давно не рвут себе сердце, не тратят времени напрасно и — пишут вместо фельетонов очерки и передовые, и только я продолжаю на что-то надеяться. Ночью кляну, ругаю редактора, даю слово перейти завтра с фельетона на передовую, но достаточно только редактору произнести завтра утром на летучке речь в похвалу сатиры и юмора, как я, забыв о разочарованиях только что прошедшей ночи, вновь зажигаюсь надеждой…

Если бы наш редактор хоть раз открыто выступил против фельетона как жанра, я бы схватился с ним тут же на летучке, пошел бы с жалобой в обком, написал бы письмо в Москву. А то ведь нет. Вухин никогда не выступал против, а всегда только «за» фельетон. Причем говорил он «за» так горячо и самозабвенно, что я начинал верить в искренность его слов. Два года он вводил меня в заблуждение, и два года я, как мальчик, верил ему.

Да что я! Он сам верил себе, верил в свою смелость. Не было случая, чтобы Вухин ругал фельетониста за перехлест. Наоборот, он всегда подстегивал нас, призывал вести разговор не пиано, а только форте-фортиссимо.

— Прочел фельетон, — говорил он, вызывая меня утром к себе в кабинет. — Вообще ничего, но ниже твоих возможностей. Написано вяловато.

— Что делать?

— До вечера далеко. Сядь, усиль критику. Усилишь?

— Усилю.

— Не обманешь?

— Нет.

Я усиливаю критику, но редактору все мало. Он вызывает меня, отчитывает:

— Фельетон должен бить бюрократов по зубам, а ты только щекочешь им нервы.

— Что делать?

— У тебя в распоряжении час времени, сядь, углуби разработку. Углубишь?