Со стыда провалиться
Шрифт:
— Знаешь, — задумчиво сказала она, — вы походили на кучку толстосумов с Западного побережья, которых расспрашивают об их расходах.
Что может быть унизительнее?
Марк Доути
Везде — значит нигде
В одном месте — значит везде, везде — значит нигде.
Я даже не дочитал приглашение на фестиваль поэзии на Аранских островах, а уже представляю себе одиноких овец, карабкающихся по камням, и ветер, нагоняющий на Инисбоффин соленый туман. Мужчины в толстых вязаных свитерах и грубых башмаках. Горячее виски с лимоном в сырую, холодную ночь. Морские котики на скалистом берегу. Приеду ли я, если мне оплатят перелет и подкинут чуть-чуть денег на обед
Я как-то не обращаю внимания на приписку о том, что фестиваль на самом деле будет проводиться в Голуэй-Сити; этот факт доходит до меня только утром, когда наше такси сворачивает на подъездную аллею «Гостевой деревни», временного лагеря на окраине университетской территории. Разбросанные бетонные корпуса студенческих общежитий, редкие кустики, приземистое бурое здание с кучей торговых автоматов — похоже на жилой комплекс для бедных где-нибудь в Братиславе или Айова-Сити. Получив ключи и карту, мы бродим в лабиринте одинаковых бараков, пытаясь отыскать, какой из них наш. Мы уже решили, что больше всего это напоминает рабочий микрорайон в пригороде Праги. Интерьер нашей комнаты призван стандартизировать условия жизни для противоборствующих классов. Две кровати, прикрученные болтами к стене, на каждой — матрас в серую полоску, не толще шинельки, лампы дневного света трещат так, что вибрирует вся комната. Никакого намека на отопление.
Подумаешь, спартанская квартира! Мы идем искать место, где проходит фестиваль. Тропинка петляет между корпусами, ведет вдоль неряшливого луга и мутного ручья, спускается под эстакаду скоростного шоссе, наверняка единственного в Западной Ирландии, мимо свалки бытовой техники, ржавеющей в траве, почти теряется на непонятных автостоянках и примерно через милю неохотно выводит нас на территорию университета. После доброго часа блужданий и исследований слегка путаной университетской карты мы находим стол справок, где лицом к лицу встречаемся с Мэри-Грейс, агентом бюро путешествий, которая все это организовала. У столика выстроилась очередь из пенсионеров, желающих с ней пообщаться. Лица у них довольно напряженные, но безмятежности Мэри-Грейс ничто не нарушает. Наоборот, кажется, что высоко уложенные светлые волосы служат ей защитным куполом, отталкивающим все трудности. Она жестом велит обеспокоенным участникам отойти и подзывает нас, чтобы снабдить нагрудными табличками с именами и некоторым количеством информации, после чего объясняет, где можно перекусить.
Мы уже практически умираем с голоду, особенно после повторной безуспешной попытки свериться с картой. Наконец мы находим университетскую столовку. Неприметные вращающиеся двери ведут нас в подвальное помещение, откуда — если на свете существует праведный суд — доносятся вопли проклятых грешников. И действительно, столовая будто сошла со страниц Данте и Диккенса, в равных пропорциях. Персонал сюда набрали явно из сиротского приюта девятнадцатого века. Вот они стоят — бледные, с мрачной решимостью в глазах, а перед ними подносы с безнадежно-серой едой: каши-размазюхи, что-то уныло-жареное, печально-вареное, убитые горем сосиски, плавающие в безрадостной подливе. Мы слишком голодны, чтобы уйти, поэтому выбираем наиболее съедобные на вид блюда и с подносами в руках идем к кассе, над которой возвышается суровая бледная кассирша — в своей серой форме она похожа не то на тюремную надзирательницу, работающую здесь по совместительству, не то на пациентку сумасшедшего дома, которую недавно выпустили после электрошоковой терапии. За столиком мы переводим пугающие цифры из фунтов в доллары и приходим к выводу, что выложили четверть сотни за завтрак, состоящий из перемороженных вареных носков.
Несмотря на неудобства, я не жалуюсь. У меня, к примеру, есть приятель, известный поэт, который отказывается от гостиничных номеров, забронированных для него заботливыми спонсорами, и, говоря о себе в третьем лице, заявляет: «N здесь спать не будет!» Я ничего подобного не делал, но, сидя в этой адской столовой, уже подумываю, что и мне следовало бы поступить таким же образом. Я был слишком благодарен за приглашение, слишком обрадовался, что люди хотят послушать мои стихи, задать мне вопросы, и поэтому не глядя согласился сюда приехать. С безрассудством пора заканчивать — я понимаю это, не находя в себе сил доесть завтрак.
В ходе короткого совещания с другими участниками фестиваля выясняется, что еду иного качества можно раздобыть только в Голуэй-Сити — на расстоянии мили, а то и больше. Мы покидаем столовую и проходим мимо столика Мэри-Грейс, возле
Этот самый дождь полирует дорогу в Голуэй-Сити, возвращается обратно и снова поливает тропинку. Вода каскадом льется с автострады, из-под колес тяжелых грузовиков летят струи мокрого песка, и мне не остается ничего другого, кроме как перейти на бег.
Я опущу строки о все более длинных очередях, заслоняющих от нас Мэри-Грейс, о воплях отчаяния, исторгаемых в телефоне-автомате напротив нашего барака, и перейду сразу к описанию местности, давшей название поэтическому фестивалю. Несколько сотен участников (в толпе мелькает столько седых голов, что все вместе мы напоминаем стадо белых аранских овец, которых я представлял себе, кажется, так давно) послушно садятся в автобусы, а потом на паром, который везет нас через ледяные воды пролива к легендарным островам. В воздухе висит нечто более плотное, чем туман, но менее мокрое, чем дождь. Мы толпимся в огромной стылой кабине парома, где можно купить кофе, чай и булочки.
Как повезло тем, кто сделал это вовремя! На Инишморе еды нет вообще. Нас встречает лишь маленький, приятный оркестрик, который исполняет несколько приветственных мелодий. Мы вежливо слушаем, хотя стоять у причала в более-чем-тумане слегка зябко. Как только музыка смолкает, мы трогаемся с места уже под почти настоящим дождем. Цель нашего путешествия: круглая крепость — древнее сооружение на холме, откуда открывается прекрасный вид, если только сегодня вообще что-то можно увидеть. Тропинка ведет вперед, мимо валунов и требующихся по сценарию овец — кстати, довольно хмурых. Вскоре на тропинке появляются небольшие каменные загородки — естественно, пастбища разделяются каменными стенками такой высоты, чтобы не дать разбрестись этим ходячим облакам. У каждого из подобных барьеров мы теряем одного-двух человек из нашей компании: «Я, пожалуй, посижу здесь» или «Я подожду тебя тут, Хелен, иди и не волнуйся за меня». Ждать придется долго.
До крепости еще идти и идти, и в наших рядах постепенно начинает распространяться смутное беспокойство. Сперва мы тактично помалкиваем — наверняка об этом должны были позаботиться, — но туалетов в поле зрения нет. Никто, случайно, не заметил по пути туалета? Нам очень хочется спросить Мэри-Грейс, но она, кажется, осталась на пароме. Или укатила на автобусе?
Максимум, на что способно солнце — стыдливый медный румянец. Затем оно скрывается совсем, и тени становятся гуще. Команда наша поредела, однако нас еще много, и мы полны решимости добраться до цели путешествия: увидеть крепость и провести обещанные чтения; сама Эдна О’Брайен будет говорить среди древних руин.
И в самом деле, на вершине холма, к изумлению толпы — промокшей, голодной и смирившейся с мыслью, что справлять нужду по-простому за ближайшей каменной загородкой хоть и стыдно, но все-таки лучше, чем страдать, сохраняя достоинство, — появляется Эдна О’Брайен. Как ей это удалось? Она словно только что вышла из дамской комнаты — сияющая, безупречная, остроумная, энергичная, мудрая. Ее нежность к миру уравновешивается такой узнаваемой, идеально отточенной злостью. Мы обожаем ее.
А потом мы спускаемся вниз. Престарелые бостонские ирландцы набили мозоли, порвали носки. Они валятся с ног от голода и усталости, их слегка мутит. Хвала небесам, завтра — день отъезда. Автобусы непременно опоздают, их не хватит, чтобы вовремя доставить всех в Шэннон. Мы с Полом — счастливчики, заняли-таки места. Мэри-Грейс заходит в автобус и объявляет, что места — только для тех, кто летит ранним рейсом. Она просит нас с Полом выйти и подождать следующего автобуса. Я ни на йоту не верю, что следующий автобус вообще придет, а Мэри-Грейс выводит меня из терпения. Хватит, я больше не мистер Учтивый Поэт! Доути здесь спать не будет! «Мэри-Грейс, — говорю я, и звенящая в голосе ярость поражает не только меня самого, но заставляет головы в шести рядах повернуться в мою сторону, — Мэри-Грейс, мы поедем на ЭТОМ автобусе».