Со всей любовью
Шрифт:
Со всей любовью,
Том.
Асиенда Монфрагу Пласенсиа 26 июня
Милая Джейнис!
Возможно, я впервые пишу письмо по пояс голая. Эстелла утверждает, что она только так их и пишет, но ей легче благодаря иному анатомическому распределению: груди мешают свободному движению руки и заслоняют бумагу. Не знаю, в чем еще «Наутилус» преуспел, но теперь они заметно торчат. Как и у Эстебана, что еще больше мешает писать тебе. Наслаждения способны порой затруднять жизнь, но, Господи, с ними так чудесно!
Пожалуй, мне следует начать сначала – с благополучного прибытия твоего дипломатического пакета, который оценен по достоинству, а также пущен
В мужчине, который надвигается на тебя с фосфоресцирующим членом, есть что-то одновременно и эротичное, и комичное. Может быть, предложишь Тому?
Все время отвлекаюсь от темы. Пакет, естественно, прибыл в посольство и поступил на стол поверенного в делах вместе с другими «входящими» бумагами – именно то слово, если учесть содержимое. Пирс заметил, что адресован пакет мне, и с восхитительной благовоспитанностью принес его домой в кейсе. Увидев на обертке золотую корону, он, по его словам, заключил, что это какой-то знак уважения, организованный через кого-нибудь из августейших родственников Эстеллы. «Абсолютно, – согласилась я, – и очень приятно, когда тебе оказывают такие знаки уважения». И сразу пожалела о сказанном, потому что Пирс тут же заинтересовался содержимым пакета, и мне пришлось быстро переменить тему на приближающиеся гастроли Королевской шекспировской труппы.
Отношения с Пирсом стали еще более зыбкими после его уик-энда со сдобной булочкой. Мои сарказмы и виноватость Пирса плохо сочетаются. Более того, в тот же день пришло письмо Тома со статьей о моих светских и прочих триумфах в Мадриде. Ужас в том, что Пирс все еще ее не видел. Газета продавалась во всех киосках, мне обрывали телефон, меня даже узнавали на улицах, и только один человек во всей Испании оставался в полном неведении – мой муж, которому полагалось обезуметь от восхищения и ревности. Позднее я узнала, что посольство получает только «солидные» газеты (надо будет немедленно это исправить), а так как Пирс ходит по Мадриду, витая в облаках, то я пришла к выводу, что мне остается только сунуть газету ему под нос. Так я и сделала. Поверишь ли? Разворот, весь посвященный поразительным успехам и красоте Рут Конвей с потрясающей фотографией, на которой я как будто непринужденно болтаю с нашей будущей королевой. Так что же говорит Пирс? «Очень посредственная фотография Ди, верно? Она гораздо красивее, чем вышла здесь. А кто ее тебе прислал?» «Том Бренд, – ответила я в ярости. – Он написал статью. Да погляди же!» «Ах он! Неужели? – сказал Пирс. – Мне казалось, он королевской семьей не занимается». И он перевернул страницу.
Даже не заметил, что статья обо мне.
Я до того растерялась, что не могла слова произнести. Мой муж, несомненно, самый дремучий человек во всем Западном полушарии. Я уверена, он до сих пор думает, что Мадонна – это Дева Мария. Я знаю, он считает, что СПИД имеет какое-то отношение к автомобильному спорту. И смогу ли я когда-нибудь забыть тот день, когда он сказал: «Скажи, дорогая, этот певец – ну, который умер и о нем все говорят, – так кто он такой?» Певцом этим был Элвис Пресли.
Последним средством было оставить газету на видном месте рядом с его официальными документами, перед тем как я отправилась на мое субботне-воскресное свидание. Или вдруг хоть кто-то в английском посольстве позволяет своим глазам опускаться ниже уровня кроссвордов в «Таймс».
На следующее утро Пирс отправился на службу, пожелав
Только зрелая женщина, решила я, способна быть сексуальной вот так, без малейшего стыда. Сдобная булочка, уж конечно, полна всяких подростковых табу: а для меня они не существуют. Никаких запретов. Никаких!
Асиенда белая и похожа на ранчо. Она протянулась над речной долиной, за которой встают крутые дикие холмы. Когда я свернула с шоссе на Пласенсию, в зеркале заднего вида все окутал шлейф пыли. У ворот я увидела припаркованный БМВ Эстебана. Сам он, видимо, услышал шум моей машины, потому что тут же появился из-за угла дома. Он был облачен в костюм для верховой езды – весь воплощение элегантности, выбритый до блеска, ну просто манекенщик из журнала мод. Я сразу поняла, что он убил полдня, готовясь к этому выходу из-за угла: бесспорно, он даже не подходил к лошади из опасения, что к его рубашке прилипнет волосок.
Такой странный момент. Мы стояли лицом к лицу – я в рубашке и в джинсах с бахромой, он одетый словно для конкура. У меня была лишь одна мысль: я здесь, чтобы меня трахали, начав, предпочтительно, как можно скорее, после чего – как можно чаще. Видимо, он думал то же – ведь он всячески намекал на это не один месяц. Ну ладно! Значит, мы стояли лицом друг к другу перед его любовным гнездышком среди величавой пустынности Эстермадуры. Мир затаил дыхание.
И что же мы сделали? Мы обменялись рукопожатием.
Взаимоотношения следуют проложенным бороздам, не так ли? А Испания – страна этикета. Рукопожатие было только началом. Появилась застегнутая на множество пуговиц матрона – в свое время няня Эстебана, как я узнала, – и молча взяла мой чемодан. Женщина помоложе таких же пропорций (ее дочь?) склонила голову в приветствии, когда мы вошли в дом. Я последовала за обширной задницей нянюшки Эстебана дальше по коридору. Хозяин дома безмолвно следовал сзади. Открылась дверь… Первый шок: мы в разных спальнях.
Было семь вечера. Меня оставили одну. Ванная в полном моем распоряжении, великолепный вид из окна – дикий край, петляющая лента реки, исчезающей между невысокими холмами, темно-золотыми от солнца. В загоне неподалеку от дома две лошади – паломино – встряхивали гривами. Завтрашнее удовольствие, о котором меня предупредила Эстелла. И впервые я почувствовала благодарность к моей матери за все стипл-чезы, в которых я по ее настоянию участвовала подростком: мои юные формы замаскированы осенним твидом, галстук поло-клуба, волосы затянуты сеткой под шляпой, которая не пала бы со стенами Иерихона.