Со всей любовью
Шрифт:
«Коктейли в восемь», – сказал Эстебан, когда расстался со мной здесь. Я попыталась разобраться. Уик-энд, посвященный соблазнению? Неужели это включено в правила дома? Или нам предстоит выждать, пока нянюшка, дочь нянюшки, дворецкий, повар и Бог знает кто еще удалятся на половину слуг, а затем на цыпочках по безмолвным коридорам пробраться в объятия похоти.
Я начала раздеваться, и в дверь постучали. Шурша, вошла Нянюшка Младшая и расстелила постель, покачивая передо мной серой задницей. Потом вышуршала вон, и дверь закрылась, чуть щелкнув. Было семь пятнадцать. Я налила ванну и разложила платье, которое привезла, – томное грезовое творение из льдисто-голубого шифона, несколько «не от мира сего», которое, полагала я, земной испанец оценит по достоинству и вскоре совлечет. Но теперь я была уже не так уверена и почувствовала, что мне следовало хотя бы позаимствовать тиару у Эстеллы. Я поглядела на пакет с презервативами и подумала, не срезать ли мне
Вечер длился, длился, и я задумалась об Эстелле. Теперь я поняла, что это была та Испания с поджатыми губами, с которой она порвала. Эстебан и она подчинялись одним и тем же светским правилам. Напитки на серебряном подносе в час заката, официант, черно-белый, накрахмаленный, ритмично дышащий через нос, серебряный колокольчик, чтобы позвать прислугу. Но Эстелла соблюдала их в полной наготе. Эстебан же был в тюрьме своего темно-серого костюма.
Ужинали мы вдвоем под балдахином молчания. Тарелки молниеносно убирались и заменялись новыми под аккомпанемент дыхания через нос. Эстебан время от времени сообщал что-нибудь о достопримечательностях края, о местных винах, о поместье, о своем детстве тут, о детстве его родителей тут. У меня возникло ощущение, что в этой пустой комнате разместилась вся его родня со времени изгнания Наполеона из Испании. Я смочила все стратегические места «Джой» Джин Пату, но теперь я почувствовала, как прах предков запорошивает аромат радости. Слуги входили, покашливали, выходили. Часы дотикали до десяти. До одиннадцати. До одиннадцати тридцати.
Мы добрались до финальной перемены блюд. Я поглядела через длинный стол на Эстебана. Словно на заключенного сквозь решетку: тюремщики пребывали поблизости, слушали, тактично исчезали за дверью – и слушали.
Полагаю, мне следовало бы подождать. Возможно, есть время всему, но я этого никогда не умела. Порой возможно только СЕЙЧАС – и был именно такой момент.
Ну и что, если я шокирую нянюшку Эстебана или его фамильных призраков? Пусть! Я послала мысленный привет Эстелле и подвинула через стол презервативы в красивой упаковке. И пока Эстебан развязывал пакет с некоторым удивлением, я устроила ему еще один сюрприз, сбросив всю одежду. Понятия не имею, были ли тюремщики свидетелями следующих минут, да меня это и не заботило, но не могу не поделиться с тобой, что конец моего трехмесячного сексуального поста был отпразднован на мягкой подушке Тарта де Санта Тереза – местного лакомства из абрикосов, которое, не сомневаюсь, лишь чуточку уступило бы в наслаждении траханью, если бы я не ускорила события. Но ведь святая Тереза славится готовностью к самопожертвованию, и я чувствую, что она меня одобрила бы.
С этого момента все изменилось. Мы провели энергичную ночь с помощью плодов твоей экспедиции в Сохо, и я проснулась поздно с мыслью: «Ну что же, я обзавелась красивым молодым любовником».
Эстебан чудесным образом сбросил с себя цепи. Нянюшка и дщерь, если и знали о дворцовой революции, продолжали вести себя так, словно ничто никогда не могло измениться. (Меня заинтриговало, как они истолковали состояние Тарта де Санта Тереза, когда пришли убирать со стола.) Обе они помахали вслед своему молодому господину и его элегантной даме, когда мы довольно поздно утром отправились на верховую прогулку, и Эстермадура мягко стлалась под копытами наших паломино. Яркие маки на лугах, среди пробковых дубов стрекотали лазурнокрылые сороки. Было жарко. Мы почти не разговаривали, но очень часто Эстебан нежно поглядывал на меня. Время тихого покоя.
Вскоре мы подъехали к реке, которую я видела из моего окна. Она струилась между камнями и песчаными косами, образуя глубокие соблазнительные заводи. Мы привязали лошадей к дереву, нависавшему над водой, и выкупались нагишом. У Эстебана тело атлета: могучая грудь, узкие бедра, мощные ноги. Мы ныряли с камней, обнимались в воде, смеялись. Я чувствовала себя свободной как ветер. Эстебан захватил корзинку с припасами, и мы сушились на солнце, жуя chorizos, [34] хлеб и козий сыр, и пили вино домашнего изготовления. Потом улеглись на солнце, пресыщенные ночью, пресыщенные днем, утомленные вином и зноем. Я подумала о Пирсе и сдобной булочке – как они украдкой обмениваются ласками среди переплетенных томов «Иллюстрейтед Лондон ньюс», улыбнулась и заснула. Сиеста на солнце – это не обычный сон. Никаких сновидений, ты проваливаешься за пределы мира, в наркоз, и просыпаешься в изумлении. Моя голова лежала на бедре Эстебана, и когда я открыла глаза, то не увидела ничего – только его яйца. Некоторое время я созерцала их, потом протянула руку и ощутила их вес – они напомнили мне косточки манго: продолговатые и уплощенные. Как, наверное, странно, подумала я: все это болтается между ногами… Каким образом мужчина умудряется ходить? Я прикинула, не смазать ли их противозагарным лосьоном: солнечный ожог яиц должен ведь быть жутко болезненным. Но если бы я потянулась за лосьоном, то рисковала разбудить его,
34
Колбаса (исп.).
Тут я поглядела на небо, и внезапно мне вспомнились слова Эстеллы: «Там вы увидите много стервятников». Господи, она не ошиблась! По меньшей мере двадцать их кружили прямо над нами. Может быть, им чудилось, будто мы трупы. Мне вовсе не хотелось, чтобы меня расклевали на части, а потому я ухватила то, что первым попалось под руку – это оказалось членом Эстебана, – и принялась размахивать им, надеясь, что стервятники сообразят, что к чему: у них же великолепное зрение, как однажды сообщил мне Пирс. Ну, не знаю, отреагировали ли стервятники, а вот член отреагировал. Напрягся и стал чудовищно большим. Накануне ночью я ведь видела его только в фосфорическом сиянии. Это было уже слишком. Я перекатилась на Эстебана, нагнулась над ним, расчесывая волосы у него на груди моими грудями. Это словно бы его разбудило. Во всяком случае он стиснул мою грудь довольно болезненно и взорвался внутри меня. Это было невероятно. Перед моими глазами прошли все мои былые любови. Я увидела звезды, кометы, метеоры – ну, словом все. И даже услышала звон колоколов. И как же эти колокола звонили! Снова, и снова, и снова. Прошло довольно много времени, прежде чем я поняла почему. Нас окружили овцы – сотни и сотни их. Они обтекали нас с шуршанием, жуя, постукивая копытцами.
В этом было что-то абсурдно волшебное, но тут в мою пасторальную идиллию вторглась неожиданная мысль. Овцы подразумевают пастуха. И тут же я услышала, как он насвистывает. Услышал и Эстебан. Не минута для посткоитальных ласк. Мы торопливо оделись. Лобковые волосы Эстебана застряли в молнии, и я засмеялась. В отличие от него, пастух сказал: «Buenas tardes!», [35] и, насвистывая, прошел мимо.
А сейчас я сижу в саду обгоревшая. И все тело ноет. Эстебан ушел, чтобы по-мужски заняться лошадьми – я слышу его голос. Думаю, нынче ночью мы будем просто спать. Разве что Эстебан настоит. Как я надеюсь.
35
Добрый вечер! (исп.)
А завтра я дома, если это можно назвать домом. И битва возобновится. Интересно, кто из нас лучше провел уик-энд – Пирс или я. Но в одном я уверена: его членом никогда стервятников не отгоняли. И никогда ему не доведется трахать сдобную булочку на Тарта де Санта Тереза, то есть я искренне на это надеюсь.
Но прочел ли он все-таки статью Тома обо мне? Думается, я скоро узнаю.
Скажи Тому, если он еще не в пути, что я буду очень ему рада. И знаешь, Джейнис, я так счастлива за тебя. Что ты все время улыбаешься. Я знаю это ощущение. Ты заслужила хоть чуточку счастья. А я украла эту чуточку.
Со всей любовью,
Рут.
Речное Подворье 1 30 июня
Рут, миленькая!
Твое замечательное и неприличнейшее письмо пришло сегодня утром. Как, по-твоему, слегка изменив ингредиенты, не могла бы я включить Тарта де Санта Тереза в «Членистографию»? Иллюстрация может, разумеется, навлечь на книгу запрет во всем мире, и даже Сэмюэл Джонсон, пожалуй, разберет, чем занимаются ингредиенты этого торта.
Между прочим, Том сказал чистую правду: мы получили мегаконтракт из Штатов. Издателя несколько смущает моя иллюстрация к «омару на подстилке» – не из нравственных соображений, как я было вообразила, но из опасения, что им вчинят иск за клевету. Оказывается, мускулистая дама, служащая подстилкой на моем рисунке, очень похожа на кинозвезду, прославившуюся вчинением исков, тем более что она лесбиянка. Так что мне пришлось его переработать. Когда он позвонил позавчера поздно ночью, я довольно робко спросила: «Как насчет Библейского пояса?», – он ответил: «Библейский пояс на! Да и вообще, они там ничего, кроме Библий, не покупают». А потому я выдвинула в качестве предложения идею «Пикантной Библии». Он засмеялся и сказал, что подумает, а через десять минут снова позвонил. «А как насчет «Деяний Апостолов – без купюр»?»
Том только что отбыл в Испанию – и к тебе. И должна сказать вам, миссис Конвей: «Только попробуй!» Я знаю, он изнывал по тебе шестнадцать лет, но теперь уже поздно. Он – мой.
Я хочу быть серьезной. Я чуточку по уши влюблена. Он все то, чего, как я считала, мне и даром не надо. Когда-то я просыпалась по утрам с образом моего идеала-мужчины перед глазами. Он всегда был худощавым брюнетом, чуть моложе меня, спокойным, серьезным, то ли ученый, то ли поэт; естественно, одинокий и никогда прежде не женившийся, так как не повстречал женщины, созданной для него, – и ровно столько бурных романов с не теми женщинами, чтобы он сразу же узнал во мне ТУ ЕДИНСТВЕННУЮ. Да, и малопьющий! Разумеется, некурящий, в доме – мастер на все руки, очень милый со всеми моими подругами, но и только, и застенчиво предвкушающий отцовство.