Собачьи радости (Избранное)
Шрифт:
Но в последнее время Константин Юрьевич смирился со своим лицом, с продвижением, которого не было, и с тем успехом, который он не имел у женщин. Другими словами, Лямин плюнул на себя, а значит, начал стареть окончательно. И осталась одна радость в жизни: посидеть вечером у приемника с кружечкой молока, покрутить ручки, послушать разнообразную музыку, тревожные точки, тире и волнующую непонятную речь. В тот вечер Константин Юрьевич поймал свою любимую станцию в диапазоне между двумя царапинами на шкале. Здесь непрерывно передавали чужие, но приятные мелодии. Лямин отхлебывал кипяченое молоко, отщипывал батон за тридцать копеек и ловко отбивал ногой в стоптанном шлепанце незамысловатый ритм.
Что-то в приемнике затрещало. Константин Юрьевич поморщился, покрутил ручку чуть влево, потом чуть вправо и вдруг услышал женский голос: "Лямин! Лямин! Я - ласточка! Как слышите? Перехожу на прием".
Лямин вытаращил глаза на светящуюся шкалу. Минуту было тихо, потом та же женщина спросила: "Лямин? Лямин? Я - ласточка! Как слышите? Перехожу на прием". Причем "перехожу на прием" было сказано так, что Константин Юрьевич покраснел. Женщина еще трижды выкликала Лямина нежным голоском, а на четвертый раз Лямин вскочил, забегал по комнате, натыкаясь на немногочисленную мебель. Споткнувшись о стул, упал, а в спину, проникая до сердца, ударил голосок: "Лямин! Лямин..."
– Да здесь я! Здесь! Господи! Я и есть Лямин! Константин Юрьевич! 1925-го года рождения! Холост! Образование высшее, окончательное! Лямин! Ласточка моя, слышу отлично! Прием!!
– рычал Константин Юрьевич, дубася кулаками по полу.
Ровно четверть девятого женщина исчезла.
– Прием! Ну, прием же!!
– завопил Лямин, бешено вращая ручки приемника, причем уши у него встали торчком, как у собаки.
"...Вода, вода! Кругом вода!" - восторженно пропел Эдуард Хиль, зарычал какой-то англичанин, - женщины, искавшей Лямина, не было. "Куда ж ты запропастилась?" - нервничал Константин Юрьевич, мучаясь странным ощущением, похожим на ревность.
Ночью он не спал и на следующий день впервые в жизни допустил ошибку в размере нуля рублей семи копеек.
Вечером он прибрал комнату, повесил свежие занавески, поставил в бутылку из-под кефира три красных гвоздики и в выходном старом костюме сел к приемнику.
Ровно в восемь знакомый ласковый голос произнес: "Лямин! Лямин! Я ласточка! Как слышите? Перехожу на прием".
– Да здесь я, ласточка, здесь! Куда денусь? Тут и живу. Квартирка, скажем прямо, не очень. Но можно и ремонт сделать, как ты считаешь? Пол лаком, да? А хочешь, пианино куплю? Пусть стоит, да?..
– Лямин! Лямин! Я - ласточка!..
– Вот так-то, ласточка моя! Жалованье небольшое, зато регулярно: два раза в месяц! Премии вырисовываются! Если не кутить, то жить можно. Или нельзя? У тебя какой размер ноги? Туфельки на работе предлагали...
– Лямин, Лямин...
– грустно сказала женшина и пропала ровно в четверть девятого.
– Ишь какая точная. Как часы!
– похвалил ее Константин Юрьевич и залпом выпил стаканчик портвейна.
Сеансы связи продолжались каждый вечер. За эти дни в Лямине произошли удивительные изменения. Он стал носить модный широкий галстук цвета свежей крови, где-то достал итальянские туфли на платформе, отчего стал казаться выше и шире в плечах. Да весь он стал какой-то другой!
Когда звонил телефон, Константин Юрьевич уже не вздрагивал, а широким жестом снимал трубку и говорил: "Лямин слушает. Прием! " Он начал ходить на почту, без очереди просовывая голову в окошко, внятно спрашивал: "Лямину ничего нет?"
Константин Юрьевич стал поглядывать на женщин, чего не замечалось за ним лет пять, причем смотрел с каким-то сожалением, чем смущал. Начал курить и при этом запускал такие лихие колечки, которых от него никто не ждал!
На профсоюзном собрании очнулись, увидев Лямина на трибуне. Он решительно вскрывал ошибки в работе директора. Тот попытался что-то сказать, но Константин Юрьевич так сказал "прошу Лямина не прерывать", что директор сел на место.
После собрания Лямин помогал надеть пальто Изабелле Барсовне, женщине необыкновенной красоты, как считали в учреждении. Она навела на него убийственные глаза, улыбнулась и прошептала: "Можете проводить". Константин Юрьевич пошатнулся, а Изабелла Барсовна, добивая глазами, сказала: "У меня есть бразильский кофе". Лямин покраснел и услышал, как говорит: "Извините, не могу, у меня через полчаса свидание".
Без пяти восемь он был дома. Еще раз побрился, поправил перед зеркалом волосы и сел к приемнику.
Ровно в восемь знакомый голос сказал: "Камин! Камин! Как слышите? Прием".
– Какой Камин? Что ты несешь?!
– возмутился Константин Юрьевич. А голос опять: "Камин! Камин! Я - ласточка! Как слышите? Прием". Лямин покрутил ручку тембра, но женщина стояла на своем и пронзительно кричала: "Камин! Камин!.."
– Ласточка моя! Голубушка!
– непослушными губами шептал Лямин.
– Что с тобой сегодня?! Да не было у меня ничего с Изабеллой, честное слово! Только пальто на нее надел, и все! Это же я, Лямин! Не узнаешь? Что с тобой, родная?!
"Камин! Камин! "
– Не Ка-мин, а Ля-мин! Лямин! Что у тебя с дикцией?! Попробуй еще раз!
"Камин! Камин!.." - отозвалась женщина.
Лямин в сердцах саданул кулаком по приемнику, что-то хрустнуло - и стало тихо. Шкала погасла. Константин Юрьевич в ужасе оглядел опустевшую комнату и заплакал, сморкаясь в галстук.
Спал он кошмарно. Метался по кровати, кричал:
– Я - Камин! Я - Камин! Ласточка, разжигай! Переходи ко мне на прием!..
Утром комната показалась ему громадной, таким маленьким и ненужным ощутил он себя, как пылинку в углу Вселенной.
Кто-то шагал по руке. Константин Юрьевич приоткрыл глаз. Голодный комар суетливо тыкался в кожу, и наконец, проколов, принялся пить кровь. Лямин собрался прихлопнуть наглое насекомое, но уж больно здоров был комар. И Константин Юрьевич не тронул его.
Комар, наливаясь кровью, становился все больше и больше, а Лямин все меньше и меньше...
Очки
У меня семь пар очков. На каждый день недели. В понедельник надеваю с черными стеклами, чтобы после вчерашнего меня никто не видел. Целый день меня никто не видит. Правда, и я ни черта не вижу.