Собачий переулок [Детективные романы и повесть]
Шрифт:
После обеда немного оживаю. Стараюсь думать о Френеве… Господи, какая я стала бесчувственная. Почему май стал таким серым? Николай Павлович говорит, что нужно учиться. И сама знаю, что нужно. Да, да, сегодня обязательно пойду запишусь на курсы. Сегодня же вечером пойду.
Но вот я дома. Грязные стены и стертый, крашенный когда-то пол. Низкие потолки, остатки зимней плесени и паутина по углам. Сразу все стерлось в душе: почтамт и вечерняя майская улица. Загляну устало в зеркало на свое осунувшееся бледное лицо. Теперь каждый день заглядываю. Елена Ильинишна —
15 мая
Сегодня на службе срочные работы. Едва выбралась к 11 часам. И с утра без хлеба, на одном обеде из столовой. А обед — суп из овощей, и больше ничего. Конечно, вода водой.
Шаг за шагом плетусь по потемневшей, теплой улице. Кажется, вся переполнена народом. Вспыхивают в полусвете белой ночи огоньки папирос у гуляющих. Жужжат над ухом веселые фразы. Но ничего ясно не вижу, ничего ясно не слышу. Кружится голова, и чувствую с болью бьющееся сердце.
Остановилась на Николаевском мосту и засмотрелась на воду. Облокотилась на чугунные перила всем телом и закрыла глаза. Сразу закружилась голова. И какая-то новая боль над бровями.
Открыла глаза и попала на зеленый сигнальный огонь под мостом. Подальше красный огонь. Господи, взять бы да броситься в воду. Кто пожалеет о такой девчонке? Папа скупой, черствый. Обрадуется, что от лишнего рта избавился. И только. Все равно, может быть, придется умереть с голоду.
Что-то плеснулось внизу. Видно, как на светлой воде пошли круги. Наверное, большая рыба плеснулась. Нет, нет, не могу! Там же рыбы большие. В тело вопьются. И раки еще черные. Фу, гадость какая!.. Не могу, не хватает решимости. Совсем я трусливая. Девчонка совсем. А дома все спят. Митьке с Тонькой никакого дела нет до меня. Папа тоже не встретит. Наверное, храпит уже. Хоть бы самовар кто поставил да чаю приготовил. Никто, никто…
Долго звонила… Верно, верно все спят. Никому нет дела до меня. И вдруг голос…
Так и вздрогнула. Еще не ответила себе, чей же это голос, а сердце уже забилось, затрепетало как безумное.
— Мама, мама, мамочка, это я, Фея…
— Феечка, родная моя, здравствуй! Здравствуй, доченька…
Судорожно рыдаю у ней на шее. Ах, мама, мама, милая моя мамочка! И сквозь слезы чувствую, что мама встревожена.
— Ну, что ты, Господь с тобой? Феечка, родная моя доченька, что ты? Не плакать, а радоваться надо. Пойдем в комнату. Ну, пойдем, пойдем…
— Ах, мама, мамочка, как тяжело жить без вас. Я больше никогда не буду жить без вас, никогда, никогда…
— Ну, ну, успокойся, моя хорошая, бедная доченька. Все прошло, все. Садись-ка лучше покушай.
Господи, а на столе и творог в бочонке, и рыжики, и хлеб деревенский. И чай мама приготовила для
— Ой, мама, скупой какой, черствый он стал. Как тяжело жить без вас. Тонька ругается, ворчит на папу и на меня тоже. Я больше не буду жить без вас…
— …Ешь, ешь, моя хорошая…
— А папа еще овшивел. Это от голода ведь, мамочка?
— Да я уж видела. И ума не приложу, что это с ним сделалось? И нас-то с Борькой встретил: ровно бы и рад, ровно бы не рад, что мы приехали.
— Не рад, мамочка, не рад. А Борька спит разве? Экий, даже не дождался меня. А как папа-то вас встретил?
— Да так и встретил. Входим с Борькой, а Тоня дверь открывает. Ну, знаешь, сама… она тут сейчас — мама, мамочка, здравствуйте…
— А разве она не заплакала?
— Ну, какое там. Сказала только: «Наконец вы, мамочка, приехали… дождалась», и всего тут.
— Она, поди, вовсе и не дожидала.
— …Ну, так вот, слушай… Раздеваемся мы тут, а он выходит из комнаты. И так это ровно бы и рад, ровно бы и не рад… «А, — говорит, — мать приехала. Ну, здравствуй…» А у самого хоть бы где-нибудь на лице выразилось. А то ведь ничего. Уж больно обидно стало, доченька. Да виду не подала. Бог уж с ним!'
Из маминых милых глаз текут слезы. Вскакиваю и обнимаю.
— Мамочка, не плачьте, не плачьте.
— Да больно уж обидно, доченька…
Господи, неужели мне еще придется и маму от него защищать? Я сама думала… А что, если он не спит и все слышит?
— Мамочка, а он спит?
— Давно уж дрыхнет.
Мама смешно-смешно махнула своей, словно обваренной, красной от стирки рукой и еще смешнее сморщила лицо. Сломался нос, и вся переносица в морщинах… Так и хочется поцеловать. И черненькие, старенькие бровки сломались. А рука у ней хоть красная, но красивая и маленькая. И пальцы тонкие, с подушечками на концах.
— Ой, мамочка, милая, и Шуру голодом морит. Он теперь в «Европейской» гостинице служит. Еще ни разу не был у нас.
— Ну, ладно, ладно, доченька. Теперь будет все хорошо. Раздевайся, ложись спать. Устала, поди…
— …А на службе скучно. Александр Андреич — ничего себе, а Зайцев — совсем дурак. Знаете, это его помощник. У меня только одна подруга там. Очень хорошая… Хлеба с маслом дает.
— Спи, спи, моя родная, Господь с тобой…
Мама крестит меня, целует в лоб, а я обхватываю ее мягкую, теплую шею руками.
— Мамочка, милая, как я счастлива теперь.
— Ну, ну, спи с Богом.
— А тут Николай Павлович приходил. Худой такой, бледный, с красными глазами, а хороший. Все говорит: учиться, учиться, Фея, надо…
— Он и всегда был хороший человек.
— И Френев мне писать будет… Вы не сердитесь, мамочка, что мы в Вологде с ним поцеловались. Только один раз, и то я сама захотела.
— Ну, ну, спи с Богом, устала ведь.
— А я скоро, послезавтра, получу первое жалованье. За пол месяца четыреста рублей. Вот папа-то рад будет. Он тут даже на зубной порошок не давал. Я вам буду все деньги отдавать. Не хочу, чтобы ему.