Собачий переулок [Детективные романы и повесть]

Гумилевский Лев Иванович

— Ох, папа, как хочется есть.

У папы сразу нахмурились брови, но сказал все-таки: — Иди приготовь селедочку.

И сам провожает меня на кухню. Сам отпер шкаф и достал селедку и свеклу вареную. У него этой свеклы заготовлено, кажется, на неделю. И даже сварена вся.

Хочу мыть селедку, а от нее запах. И свекла полугнилая, как вчерашняя.

— Ой, папа, да это все гнилое…

Папа не смотрит на меня и говорит наставительно:

— Не гнилое, а приморожено только. Не бросать же теперь. За все деньги

плачено.

Ну что же? Не бросать так не бросать. Приготовила, и все сели. От свежего хлеба папа отрезает по ломтику мне и Александру

Конечно, быстро съели. Папа вдруг спрашивает ласково-ласково. Он ведь лишний кусок хлеба дал…

— Ну что, сыта?

Я чуть не подавилась этим вопросом, так стало противно. Если бы могла, вырвала бы у себя из горла съеденный кусок и бросила бы ему обратно. Со злобой говорю ему:

— Нет.

А он не ожидал и посмотрел строго, внимательно. Ничего не сказал. Молча отрезает мне еще кусок и завертывает хлеб — в бумагу. Александру второго куска нет. Мне стыдно перед Александром съесть лишний кусок. Посмотрела на него, а он отвернулся и глядит в окно. Жаль его до слез. Не дотрагиваюсь до своего куска и говорю папе:

— А Шуре?

Александр все еще глядит в окно.

У папы что-то бегает по лицу и не смеет выпроситься на язык. Без слова развернул хлеб и отрезал Александру. Александр, не глядя на хлеб, поспешно взял и ушел на кухню.

Только что он ушел, лицо папы мгновенно изменилось. Он смотрит с какой-то странной укоризной и вместе с тем торжествующе. А у меня лицо злое. Не дождавшись выражения любопытства, вдруг вытаскивает из кармана фунта 1¹ /2 белого хлеба и показывает мне на него глазами. Потом говорит вслух:

— По карточкам… белый… хороший..

Режет на две части: побольше — себе, поменьше — мне и все смотрит на меня с торжествующей укоризной. А у меня краска заливает щеки. Хочу сказать: «Стыдно, стыдно, ведь сын же он тебе», и сама не знаю, что обезоруживает меня. Ладно, потом я отдам Александру половину от своего куска.

А папа как будто угадал мои мысли:

— Ты сыта сегодня?

— Сыта.

— Так давай, я спрячу. Завтра лучше с чаем съешь.

29 апреля

Первое воскресенье.

Александр у нас остается последний день. С понедельника он уходит на службу и жить у нас не будет.

Папа сегодня ушел с утра. И мне кажется, для того, чтобы я не попросила лишний раз есть. Даже обидно и горько от этого. После обеда к Мите пришел гость — Николай Павлович Яковлев. Я его знаю.

Не вытерпела и зашла к Мите в комнату Ведь Николай Павлович — моя первая любовь. Я любила его два года, пока не встретила Френева.

Господи, как изменился Николай Павлович за эти восемь

месяцев! Худой, бледный, глаза красные от малокровия. Голова выбрита совсем гладко. Он мне писал в деревню, что теперь увлекается богоискательством. И голова, наверное, выбрита оттого. А жаль — раньше у него были роскошные волосы И голос роскошный тоже К&к хорошо он песни пел для меня..

Теперь лицо у него спокойное, глаза кроткие. И вообще стал как-то некрасивее.

Обрадовался мне ужасно. Весь просветлел даже. Трясет за руки и заглядывает в глаза:

— Вы, вы приехали… учиться, конечно? Ну, как жили в деревне? Как Сережа?

Он спрашивает, не о Сергее Френеве Николай Павлович Френева не знает. У меня есть еще брат Сережа, он теперь на фронте, Сережа — лучший друг Николая Павловича.

И сейчас же я растаяла от его участливого тона Тороплюсь высказать все И что меня оторвали от ученья, и что я все-таки намерена учиться… Но противный Митюнчик, сияя своей самодовольной, насмешливой улыбкой, хочет срезать меня

Какое уж теперь совместное обучение?! Наверное, вовсю флиртуете с гимназистами?! Записочки пишете?

Я знаю его привычку всегда относиться ко мне пренебрежительно и терпеть не могу его за это Что я, в самом деле, девочка, что ли? Вспыхнула сразу и наскочила на него

— И неправда, и неправда. Может быть, первое время и было, пока не привыкла. А потом учиться все стали А я… я совсем не увлекаюсь мальчишками.

Вижу Митюнчик посмотрел на меня ехидно так и спрашивает:

— А кем же ты, Феюша, увлекаешься?

Митюнчик и не понимает, что я нарочно вызвала этот вопрос. Для того чтобы поддразнить Николая Павловича Ведь не только я любила его два года. Кажется, и он любил меня немножко. Чуть-чуть взглянула на него и нарочно смущенно отвечаю:

— Я… Я — только учителями.

Митюнчик во все горло захохотал.

— Ну, еще чище! Я так и знал! Эх ты, Феюша. Все вы на один покрой шиты.

Николай Павлович тоже чуть-чуть улыбается, и мягко так, хорошо.

— А как же в будущем, Фея Александровна? Думаете учиться?

— О, о, Николай Павлович, обязательно!

И тут Митюнчик съехидничал:

— На словах, Феюша, — да ведь?

— И ничего подобного, вовсе не на словах. Буду, буду, буду.

— Ну а служить-то как?

Служить как? Я и не знаю как, но милый Николай Павлович приходит на помощь. Сложил руки на колени и ласково смотрит на меня.

— И служить, и учиться можно. Чего же тут особенного?

Я всегда волнуюсь, когда Митюнчик донимает меня этим

самодовольным, небрежным тоном. Всегда как-то теряюсь и не знаю, что отвечать. И с досады чуть не плачу Спасибо теперь Николаю Павловичу. Выручил. Кричу Митюнчику прямо в смеющиеся глаза:

— И верно, верно Николай Павлович сказал! Буду служить и учиться.