Собачий переулок [Детективные романы и повесть]
Шрифт:
Вхожу в комнату, а на кровати сидит Тамарочка Только что проснулась и в одной рубашечке. Коленочки розовенькие и с ямочками.
— Тамарочка, Тамарочка, ангел мой! Это я, тетя Фея! Узнала тетю? Тонечка, гляди, ведь она — ангел? Ангел ведь?
Я очень люблю Тамарочку. Верчусь с ней по комнате как бешеная. Входит вдруг Александр.
Увидел меня и как будто обрадовался. Господи, какой он худой и бледный! Я знаю, что он любит меня больше других, а я всегда груба с ним. И я ллоблю его, но он какой-то забитый и жалкий. Самый старший из братьев, а какой-то глупый.
И теперь, как увидела
— Ты еще на место не поступил?
Я знала, что он смутился. Какой у него убитый вид! Наверное, каждый день донимают его этим вопросом И я еще… Ах, какая я! Бедный, бедный Александр! Он обиделся и ушел из комнаты.
Антонина режет с полфунта хлеба на очень тоненькие ломтики.
— Садись пить чай. Вот только хлеба вчера не успели купить. А так мы не нуждаемся.
Глаза у ней опущены на хлеб и совсем не смотрят на меня.
— Погоди, Тонечка, не надо мне хлеба. У меня ведь на кухне остались крошки, да еще кусок… Сейчас я принесу
— Да ну уж, чего тут! Ешь мой. Мы не нуждаемся
— Нет, нет, я сейчас.
Побежала на кухню. Господи, где же хлеб? Кто-то съел! Вот тут, тут был сейчас. А теперь нет.
— Тонечка, Тонечка, пойди-ка сюда… Где же хлеб? Вот тут был сейчас и кто-то съел…
Антонина прибежала сердитая.
— Да кто же? Я не знаю. Наверное, Шура..
— Александр? Не может быть! Да неужели он такой голодный? Ах, вот он и сам!
— Ты съел хлеб?
Молчит. Но я и так вижу, что хлеб съел он. Такой большой… Двадцать пять лет, а губа дрожит нижняя И жаль, и хочется разорвать его.
— Я не знал. Я думал, хлеб ничей.
— Как ничей? Неужели ты не мог подождать, пока не сядем пить чай? Не стыдно! Не стыдно! Ведь все есть хотим
— Да много ли его было-то?
— Много не много, а должен подождать.
Александр смутился окончательно. Он не знает, что говорить. Мне жаль его. Но перед Тонькой стыдно, и я кричу на него. И самой стыдно, а — кричу.
Тонька смотрела, смотрела и вмешалась:
— Брось его, Фея. Он в самом деле голодный. Папка его да диете держит. Ладно, у меня хлеб есть, идем пить чай.
Сердце словно заплакало. И даже на глазах чуть-чуть не проступили слезы. Едва удержалась. Бедный, бедный Александр! Папа его голодом морит. Господи, какой он жестокий стал! Александр даже похудел, и глаза провалились. Как-то я буду жить с папой?
А за чаем Тонька рассказывает. Лицо строит сердитое, а глаза смеются.
—..Уж не знаю, как ты и жить будешь с ним? Очень скупой стал! Я уж не считаюсь куском хлеба, и Митюнчик мой не считается, а он запирает от нас комнату. Воры мы, что ли? А вчера, знаешь, у нас тоже не было хлеба. А у него был. Я зову его обедать к нам и спрашиваю: хлеб, папа, есть у вас? У нас сегодня нет. А он взглянет так зверем. «Есть», — говорит. И несет из комнаты большой кусок. Отрезал нам всем по малюсенькому ломтику и опять унес. Так это мне обидно показалось, ты и представить себе не можешь. Разве я и Митюнчик так с ним поступаем?..
Я слушала, а сердце так и замирало от боли, обиды и страха Ужас, ужас какой! Он и меня будет морить голодом Скорей бы мама приезжала из деревни. Тонька тоже ненавидит меня Наверное, она радуется, что рассказывает про это Ну да ладно, я буду веселая.
И я начинаю тоже рассказывать. Ах, как я весело ехала! Всю дорогу до Вологды провожал Френев. Френев мой жених. Мы в Вологде даже поцеловались. Но что это Александр не ест хлеба? И вид у него робкий, словно не смеет.
Вопросительно взглядываю на него.
И сразу Тонька догадалась. Нахмурила свои бровки и говорит:
— Ешь, Фея, и вы, Шура, берите!
Верно, верно! Шура не смел взять без спросу. Фу, как некрасиво он ест! И старается, чтоб не заметили хочет быть развязным
Делает вид, что не обращает внимания на хлеб, и спрашивает:
— А мама скоро приедет?
— Скоро. А что?
Он жалко подмигивает глазом и чавкает.
— Вот и скоро… Да, да, вот и скоро.
И сам берет еще кусок, еще и еще
Тонька следит за каждым куском. Даже противно и жаль Александра. Я говорю ему глазами, чтоб перестал есть. Но вдруг мне стало стыдно. Он, бедный, наверное, и сам чувству ет, что много ест, да он голоден и не может удержаться, когда хлеб на столе. Слава Богу, он уходит.
Тонька провожает его злыми карими глазами. Потом смотрит на меня. Что-то она еще скажет?
— …И знаешь, еще… Папка ужас какой неопрятный стал. Овшивел весь…
Смотрю на нее широкими глазами. Господи, еще этого не хватало! Больше не могу делать веселое, лицо и кричу возмущенно, прямо в ее вытянутый, острый, длинный нос:
— Что ты? Не может, не может быть!
— Да как, дура, не может, когда раз в месяц в баню ходит? Понимаешь, жалеет денег даже на баню. Ну, они и заводятся. А тут еще голодно. По полу, по стульям так и ползают. Я Тамарочку не пускаю.
Поднимается брезгливое чувство к родному отцу… Фу, фу, гадость! Ни за что не лягу с ним в комнате! Лучше у Тоньки на полу. И как он дошел до этого? Ведь так я буду его ненавидеть.
— Тонечка, милая, я у тебя буду спать. Я не могу с ним.
А Тонька опускает глаза на стол. Страх хватает за сердце. Неужели не позволит?
— Да у нас места нет. Видишь, как все заставлено.
— Я, милая Тонечка, на полу где-нибудь.
— Ложись. Но у нас места нет.
Она опять рассказывает про папу. Двадцать раз повторяет, что он не доверяет родному сыну: запирает комнату А сам живет впроголодь. И хлеб есть: с завода получает достаточно. Даже запасы скопились, и хлеб заплесневел. Селедки тоже вонять стали. А Александра совсем морит голодом Если б она его не прикармливала, он ноги протянул бы. И все потому, что он не может получить места. Завтра как будто обещали место младшего дворника в «Европейской» гостинице.
Вытянула шею и слушаю жадно. Уже не брезгливое чувство, а боль поднимается за папу. Господи, как голод его исковеркал! С восемнадцатого года — голод, голод и голод! Хорошо, что завод опять работает, а то совсем было бы плохо. И по письмам в деревню было видно, что папа изменился. Писал, чтобы приезжали, но между строчек было видно, что не хочет этого. Мама тоже скоро приедет. Как-то мы все будем жить с ним?
Звонок.
Тонька срывается с места. Сразу чувствую свое бьющееся сердце. Оно бьется со страхом. Это папа.