Собеседники на пиру. Литературоведческие работы
Шрифт:
Особый прием, повышающий как сложность, так и абсурдность текста, — соединение вербальных знаков с иконическими. «Сапоги всмятку» украшены картинками самого разного рода, которые Чехов вырезал из юмористических журналов. Комический эффект нередко создается несоответствием знаков. Так, фраза «Каждое утро дети просыпались и дом Брючкиных поражал всех тишиною» иллюстрирована картинкой, на которой изображен истинный пандемониум, причем детей, принимающих в нем участие, не четверо, а целых шесть. «Быстро бегающая» лошадь Брючкиных показана стоящей на голове на стуле. Тетя Мордемондия Васильевна изображена как кентавр. Картинки также повышают избыточность текста, лишний раз «объясняя» заведомо ясное (слова «папаша грозил им кулаком» снабжены изображением кулака).
Персонажи рассказа существуют как бы на трех уровнях. С одной стороны, они участвуют «в тексте действительности» (Кикиша Брючкин оказывается знакомым Сергея Киселева), с другой — в вербальном тексте, с третьей — в иконическом, который вербальному тексту отнюдь не следует. Эти уровни могут перемешиваться — характеристики знака переносятся на денотат, правила текста — на действительность. «Самый лучший мальчик» Гриша, в отличие от других персонажей, снабжен многоцветным портретом;
Сходство «Сапогов всмятку» с творчеством обэриутов заметно не только на уровне отдельных приемов, но — в более широком смысле — на уровне структуры и функции. Текст Чехова — в первом приближении — является, как мы видели, пародией на реалистический или натуралистический семейный роман (в частности, на романы «Пьера Бобо» — Боборыкина, которые отличались аморфностью, склонностью к фотографичности, усредненностью и однотипностью персонажей [56] ). В первой главе, как водится, дано описание действующих лиц и обстановки; во второй — описание «обычного дня»; в третьей представлена счастливая жизнь семьи после смерти дедушки Пантелея Таракановича [57] . Все это преподнесено как исчерпывающая панорама. Изложение строится на глаголах несовершенного вида: жизнь — даже после «счастливой перемены» — сводится к застойному бытию, повторению одних и тех же «не-событий». Перефразируя ходячее выражение о Чехове, можно сказать, что квазиперсонажи «Сапог всмятку» пьют чай, но жизни их при этом отнюдь не разбиваются, ибо разбиваться нечему. Время стоит на месте; текст может быть прерван в любой точке, что в конце концов и происходит (ср. завершение «Старухи» Хармса: «На этом я временно заканчиваю свою рукопись, считая, что она и так уже достаточно затянулась» [58] ).
56
С Боборыкиным Чехов познакомился только в 1889 году. Взаимоотношения их были амбивалентными, хотя между творчеством Чехова и Боборыкина нельзя отрицать некоторой связи. См. Чупринин Сергей. Чехов и Боборыкин: некоторые проблемы натуралистического движения в русской литературе конца XIX века // Чехов и его время. М.: Наука, 1977. С. 138–157; Чудаков Александр. Op. cit. С. 123–124.
57
Смерть эта описана со стилистическим перебоем, весьма откровенно «выражающим точку зрения» персонажей: «Когда дедушка издох, то Брючкиным осталось наследство». Ср. тот же прием у Введенского: «Куприянов и его дорогая женщина Наташа, проводив тех свиных гостей, укладываются спать» («Куприянов и Наташа»).
58
Ср. Chances Ellen В. Daniil Charms ‘Old Woman’ Climbs Her Family Tree: ‘Starucha’ and the Russian Literary Past // RL. 1985. XVII. P. 361, 366.
Здесь уже представлены классические, многократно описанные черты чеховской поэтики — бессюжетность, отсутствие концовки, «нулевые» персонажи, внимание к несущественному, к тривиальным деталям [59] . Хотя и на малом текстовом пространстве, в пародийно-юмористическом варианте, Чехов в «Сапогах всмятку» делает, в сущности, то же, что и во многих своих зрелых произведениях, — деконструирует механизмы быта, языка и мышления, дискредитирует авторитетную идеологическую речь, навязанные смыслы, устойчивые схемы бытия. Параллель с творчеством обэриутов здесь очевидна. И в одном, и в другом случае мы имеем дело с реализмом, доведенным до предела и отрицающим самого себя; с описанием мира как пустого, автоматизированного. Справедливые слова Дмитрия Чижевского: «In short, the world of Chekhov the ‘humourist’ is a sad, dark, uncanny world» [60] {4} — в такой же, если не в большей степени приложимы к комическим нелепостям Введенского и Хармса. Юмор Чехова и обэриутов — по крайней мере отчасти — объясняется сходным социальным контекстом: по формулировке Александра Амфитеатрова, это «шутейный тон эпохи, притворявшейся, что ей очень весело» [61] .
59
См. Чудаков Александр. Поэтика Чехова. М.: Наука, 1971. Ср. у Хармса: «Вот я запечатлел момент, в который ничего не произошло» («Полет в небеса», с. 449).
60
Chizhevsky Dmitri. Chekhov in the Development of Russian Literature // Chekhov: A Collection of Critical Essays / Ed. by Robert Louis Jackson. Engiewood Cliffs, New Jersey: Prentice Hall, 1967. P. 55.
61
Амфитеатров Александр. Собрание сочинений. Санкт-Петербург: Товарищество «Просвещение», 1912. Т. 14. С. 135.
В более глубоком плане рассказ Чехова представляет собой нечто большее, чем пародию на Боборыкина (или кого бы то ни было). «Сапоги всмятку» можно было бы определить как пародию на нарративный жанр — и далее как пародию на литературу как таковую, на текст как таковой. С одной стороны, оформляя рассказ в виде книги, Чехов всячески подчеркивает его текстуальность и авторитетность; с другой стороны, нелепостями, паралогизмами и всеми другими рассмотренными здесь приемами поэтики абсурда эта текстуальность разоблачается; от авторитетности, от иллюзии «отражения жизни» и т. п. не остается и следа [62] .
62
Подход этот, разумеется, имеет солидную традицию — в частности, в искусстве романтизма.
63
Аналогии между «Елкой у Ивановых» и творчеством Чехова (включая «Сапоги всмятку») бросаются в глаза. Любопытно, что «квазидействие» «Елки…» отнесено к чеховскому времени — 90-м годам. Отметим также интертекстуальную связь «Елки у Ивановых» с рассказом Чехова «Спать хочется». Ср. о пьесе Введенского как пародийной трагедии: M"uller В. Absurde Literatur in Russland: Entstehung und Entwicklung. K"oln, 1978. P. 101–117.
Связь Чехова с обэриутами, разумеется, подтверждает знаменитую максиму Элиота о том, что каждое крупное явление литературы порождает своих предшественников. Хармс и Введенский идут гораздо дальше Чехова (и любой им предшествовавшей литературы) в снятии семантических ограничений, в радикальной критике языка, в дискредитации логически выстроенного мира и, наконец, в провокативности и эпатаже. Если Чехов пародиен, обэриуты пародийны в квадрате, так как опрокидывают не только обычные жанры, но и сам жанр (да и понятие) пародии. Однако игровой абсурдизм Антоши Чехонте следует считать частью той почвы, из которой прорастало зерно «реального искусства».
К демонологии русского символизма
Ко всякому, слушающему слово о Царствии и не разумеющему, приходит лукавый и похищает посеянное в сердце его.
…уж нет ни воздуха, ни света.
Среди произведений Брюсова есть стихи, заслуживающие особого внимания. Это «Демоны пыли» (21 февраля 1899 года), напечатанные в коллективном сборнике «Книга раздумий» (1899) и позднее вошедшие в «Пути и перепутья» (1908). Приведем их текст:
Есть демоны пыли, Как демоны снега и света. Есть демоны пыли! Их одежда, багряного цвета, Горит огнем. Но серым плащом Они с усмешкой ее закрыли. Демоны пыли На шкапах притаились, как звери, Глаза закрыли. Но едва распахнутся двери, Они дрожат, Дико глядят; Взметнутся, качнутся демоны пыли. Где они победили, Там покой, там сон, сновиденья, Как в обширной могиле. Они дремлют, лежат без движенья, Притаясь в углу, Не смотрят во мглу, Но помнят сквозь сон, что они победили. О демоны пыли! Вы — владыки в красочном мире! О демоны пыли! Ваша власть с веками всё шире! Ваш день придет, — И все уснет Под тихое веянье серых воскрылий.Стихотворение это вряд ли можно назвать шедевром, даже на фоне русского декадентства и раннего символизма. Но в нем прощупывается некоторая глубинная мифологическая основа. Написанное на грани столетий, оно свидетельствует о сдвиге сознания, существенном для всей современной культуры. Не приходится удивляться, что «Демоны пыли» имели успех и, по всей вероятности, повлияли на ряд других символистских произведений. Брюсов публично прочел их в марте 1899 года в Петербурге, в присутствии Мережковского и Сологуба [64] , которые оба вскоре развили брюсовскую тему.
64
Брюсов Валерий. Дневники 1891–1910. М., 1927. С. 65.
Стихи Брюсова были вызывающими уже с чисто формальной точки зрения. Случевский, взявший было их для «Пушкинского сборника», вскоре прислал Брюсову отрицательный ответ, указав на «невозможную фактуру стиха» [65] . Действительно, своим ритмом «Демоны пыли» как бы иконически отображают хаос. В них никак не может установиться постоянный рисунок стиха: любая намечающаяся инерция тут же разрушается дополнительными или пропущенными слогами. Ритм зыблется, колеблется, не укладываясь ни в традиционные метрические схемы, ни в схемы строгого дольника; этой дразнящей неупорядоченности противостоит монотонная, усыпляющая рифмовка (пыли — пыли — закрыли — пыли — закрыли — пыли — победили — могиле — победили — пыли — пыли — воскрылий), равномерно пронизывающая все четыре семистишия. Ключевое слово пыли повторено шесть раз (всегда рядом со словом демоны), в значащих (рифменных) позициях, в том числе в самом центре вещи (в конце второй строфы). Характерно, что Брюсов употребляет слово демоны только во множественном числе («имя им — легион») и связывает его с неисчисляемыми существительными (пыль, снег, свет).
65
Там же. С. 67.