Собиратель ракушек
Шрифт:
Белль кивает. Джозеф берет дыню в руки. Увесистая, прохладная; он стучит по ней костяшкой пальца.
Вынув из кармана куртки перочинный нож, Белль взрезает – с едва слышным хрустом – оставшуюся на столе дыню; плод распадается на половинки, источающие неповторимый сладкий аромат. Две чаши, наполненные влажной, нежной мякотью и десятками семечек.
Семечки Джозеф соскабливает и оставляет на дощатой столешнице: безупречно гладкие, светло-мраморные, они блестят в лучах солнца. Из одной половинки дыни Белль вырезает кусочки мякоти. Мякоть переливается, и Джозеф даже не верит, что выращенная им дыня может иметь такой оттенок – будто ее напитал солнечный свет. Каждый из двоих подносит свой кусочек
Они доедают первую дыню; Джозеф наслаждается таянием мякоти на языке. Руки и губы липкие. В груди теплеет от удовольствия, тело вот-вот засветится изнутри.
Потом съедают и вторую, точно так же раскладывая на столе семечки. А после делят их на две горсти; Белль заворачивает каждую в клочок бумаги, чтобы одновременно с Джозефом опустить свой пакетик в карман.
Сидя в кресле-каталке, Джозеф кожей ощущает тонкие солнечные лучи. Голова становится невесомой – кабы не шея, улетела бы ввысь. Будь у него второй шанс, размышляет он, надо было бы похоронить кашалотов целиком. А землю засыпать сверху ведрами семян, чтобы не только томаты и дыни выросли, но и тыква, и фасоль, и картофель, и брокколи, и кукуруза. Хоть самосвалы семян привезти. Грядки получились бы – на сколько глаз хватит. Да такие яркие, людям на диво; а сорную траву и плющ он больше выдирать не станет: пусть все живое растет, зачем мешать?
Белль плачет. Джозеф берет ее за руки, за тонкие, красноречивые пальчики. А сам задумывается: не скопилась ли пыль на стенках дома в гористом предместье Монровии? Мелькают ли еще колибри между чашечками цветов и не вернулась ли чудом его мама: быть может, вернулась – и уже трудится на огороде; а потом они вместе обмахнут стены, выметут пыль из всех углов, вынесут за порог и будут смотреть, как она рыжеватыми тучками полетит с ветром в другие пределы.
– Спасибо тебе, – говорит он, только не знает, вслух или молча.
Облачная завеса рвется, и небо заполоняет солнечный свет, который изливается на них обоих, золотит их руки, и эту столешницу, и влажные резные чаши дынной корки. В один миг все становится таким зыбким и в то же время невыносимо прекрасным, точно Джозеф соединил разные миры: тот, из которого пришел, и тот, куда собирается. В эту минуту все его мысли – о матери, о том, что испытала она перед смертью, прониклась ли тем же светом, тем же чувством всесилия.
Белль высвобождает ладони и указывает куда-то вдаль, за горизонт. Домой, говорит она жестом. Ты возвращаешься домой.
Запутанный случай на реке Рапид
Маллигэн собирает рюкзак: удочка, почерневший термос для кофе, пластиковые пакеты на молнии, картофельные палочки, вяленая оленина, имбирное печенье, запасная пара носков. Из подвала – коробка стримеров. Готовит завтрак: обжаренная на сковороде сосиска, два ломтя черного хлеба с изрядным слоем маргарина, кофе из треснутой кружки. Жует, стоя под облупленной притолокой между кухней и спальней, и смотрит на спящую жену – округлый тюк под одеялом. На деревянном стуле разложено серое бельишко. Со времени самой первой их ночи она всегда так спит – как байбак. Со времени прекрасной, упоительной первой брачной ночи, когда он долго держал ее в объятиях, уже спящую, чего только не нашептывал, а она не просыпалась. Как-то раз он сказал, что ее, похоже, вечерами выслеживает какой-то пришлый охотник и науськивает своих гончих, чтоб те уволокли ее в ночь и не отпускали до рассвета. Вроде как призрак со слюнявыми псами, рвущимися с поводка. Маллигэн окликает
В переулке над деревьями грецкого ореха дрейфует половина белой Луны, похожая на обесцвеченную холодами створку ископаемой раковины. В сторону моря короткими перебежками спешат рваные облака. Можно подумать, за ночь кто-то шуганул осень с древесных крон: ветки оголились, двор завалило листвой. Жуя бурую травинку, Маллигэн отпирает промерзший грузовичок-пикап. Ни дать ни взять зима, думается ему: небо свинцовое, на старых деревьях лютуют вороны, хищно недоумевают совы, круглолицые пруды подернулись ледком. Форель и лосось вот-вот уйдут на глубину и не мигая зависнут над галечным дном, а река тем временем начнет задыхаться в выстуженном русле и промерзать вокруг них. Да и Маллигэн тоже угомонится: засядет у себя в подвале и будет плести мушки-стримеры при свете лампочки.
Грузовичок еле ползет: горючее загустело, дальний свет горит тускло, изжелта. Полутемное шоссе все в лужах. Затяжные, медленные всплески да свет фар, выхвативших из темноты еле плетущийся лесовоз, груженный мокрыми бревнами, – больше вокруг ничего, только на разбитом ограждении теснится крылом к крылу стайка скворцов. Один поджал ногу. Глаза их, блестящие в свете фар, невозмутимы.
В полпятого Маллигэн уже стоит под пятнистым светом в круглосуточном мини-маркете Уэзерби. На стойках – газеты и журналы, на стеллажах – конфеты, пачки сигарет, серебристые трубочки свернутых билетов лото, ценники на молоко со скидкой. Позвякивают маленькие колокольчики, прикрепленные лентой к двери. В автомате лениво крутится розовый замороженный сок. Маллигэн наливает себе в термос выдохшийся кофе, потом берет газету и бросает мелочь на прилавок, за которым, опустив голову на сложенные руки, спит Уэзерби.
Уэзерби моргает сухими глазами – возвращается откуда-то издалека.
– Ты, что ли?
Маллигэн кивает.
– С тобой, чертяка, никакого будильника не надо.
– Доживешь до моих лет, – говорит Маллигэн, – тогда поймешь, что сон и явь недалеко друг от дружки ушли. Закрыл глаза – и отключился.
Уэзерби трет глаза ладонями.
– Снова на Рапид с удочками?
– Попытка не пытка.
– Да тебя каждый божий день туда носит. С газетой, с кофейком.
Маллигэн пожимает плечами, а сам уже глядит на дверь. Ну почему же? Так уж и каждый. Вот нынче, да, поеду.
Протирая прилавок, Уэзерби вздыхает. Я-то думал, говорит, на пенсии отсыпаться положено. За Маллигэном защелкивается дверь.
На почте – мрак, окна закрыты, и только по рядам латунных почтовых ящиков хрупким стержнем тянется один короткий луч. На шоссе разрезает лужи автопоезд-лесовоз. Подойдя к одному из ящиков, Маллигэн отпирает его ключом и заглядывает внутрь. Есть письмо. Бумага плотная, гладкая. Он сует конверт в карман рубашки. Расстегивает молнию на кармане куртки, достает другой конверт, заранее надписанный мелкими печатными буковками. Положив это письмо на место изъятого, Маллигэн запирает ящик и уходит.
Свой пикап он направляет в сторону холмов: там на склонах выстроились шеренги голых деревьев, чья листва мало-помалу сползает к подножью, а за грядами облаков меркнет пригоршня звезд. Щербатые, грязные лесовозные дороги (четыре поворота без указателей, затем вброд через сдавленный камнями ручей: пикап чавкает, греется и буксует на скользкой глине под лысыми склонами, где на обочинах громоздятся связки березовых стволов с обрубленными сучьями, а рядом вырванные из сумрачной чащи грозные папоротники и ржавые кусты ежевики) упираются в небольшую глинистую просеку, где гранитные глыбы высовывают носы из-под земли; здесь паркуются рыбаки. Его пикап оказывается первым.