Соблазнитель
Шрифт:
У меня на письменном столе лежит современная книга, в названии которой фигурирует слово «любовь». Мужчина отражается в женщине, как в зеркале, однако по сути дела она его совершенно не интересует, он без конца анализирует себя и свои мысли, но на самом деле ничего не чувствует и даже не испытывает желания к этой женщине.
Почему так происходит? Почему нет любви у Камю, у Кафки, у Шульца, у Джойса? Героем большой современной литературы является шизофреник или тип с шизофреническим дефектом. А такой человек не умеет и не способен любить. Его отличает аутизм и эмоциональная тупость. Он увлечен исключительно собой. Современный герой живет «для себя», а не «для других», как жили герои прошлых лет. Любовь же требует жизни «для других», требует заинтересованности другим существом. Как говорит Фромм: «Нельзя в действительности любить другое существо,
Один крупный литературный критик написал когда-то, что современный роман напоминает ему древние египетские росписи. Огромный фараон – бог, вокруг него маленькие людишки и полно символически-магических знаков. Другой, на этот раз молодой критик, воскликнул не так давно из глубины отчаявшегося сердца, что хотел бы прочитать книгу, в которой встретит обычного человека, с женой и детьми, и так далее, и тому подобное. Мне кажется, что ни один, ни другой не испытывали доверия к новым инструментам познания. Первый из них, возможно, узнал бы, что похожее на древнеегипетские фрески видение мира бывает именно у шизофреника – он один великий и вездесущий, а вокруг маленькие, ничего не значащие людишки, а также полно всевозможных магических символов, скрытых смыслов и двусмысленностей.
Второй убедился бы, что так называемый «обычный человек» в действительности не существует, поскольку каждый из нас является «каким-то», индивидуумом, запрограммированным иным генетическим кодом, сформировавшимся в различных условиях, с неодинаковой чувствительностью и эротической символикой. Конечно, это не значит, что не существует границы, которая отделяет индивидуальные личностные черты от патологии. Эту границу может определить не только врач, но и дилетант. Любой матери достаточно одного взгляда на своего ребенка, который вроде бы ведет себя как обычно, чтобы понять, что он болен. Возможно, она обратила внимание на заметный румянец на щеках или сильную бледность, усилившуюся подвижность или вялость? Термометр, как правило, подтверждает ее предварительный диагноз. Точно так же мы можем отличить у какого-нибудь человека его стремление к одиночеству, отсутствие любви к жене или любовнице, мучающие его подозрения, что вчера партнеры обманули его во время игры в карты, от больного, у которого количество этих впечатлений перешло в новое качество – у него начался аутизм, аффективная тупость и бред отношения. Давайте же признаем, что иногда граница между здоровьем и болезнью, между нормальностью и ненормальностью бывает неуловимой. Но герои «Постороннего» или «Падения» не являются «другими», индивидуально отличными от всех остальных. Это просто больные люди. Как дошло до того, что человек, который не умеет любить, человек, который живет только «для себя», мог стать образцовой моделью литературного героя?
Его отвергли бы Софокл и Аристофан, Овидий и Вергилий, не говоря уже о Горации. Его отвергли бы авторы «Легенды о святом Алексее» или «Песни о Роланде». Отвергли бы его Боккаччо и Петрарка, Гете и Мицкевич, Диккенс, Толстой, Чехов, Прус. Но мы приняли его почти без возражений и сопротивления, да, мы вознесли его на пьедестал.
Тридцать лет назад замечательный польский ученый профессор Мауриций Борнштайн опубликовал тезис о нарастающей шизофренизации мира. Этот тезис, как и многие оригинальные мысли, прошел у нас совершенно незамеченным. Возможно, время было неподходящим. Закончилась война, мы узнали правду об оккупационном кошмаре, концлагерях и преступлениях геноцида. Только шажок отделял нас от шизофренической действительности «эпохи печей». Да и какую опасность людям мог принести тезис о прогрессирующей шизофренизации, если мы только пережили «время презрения», в которое человек человеку приготовил самую страшную судьбу. Собственными глазами мы видели кошмар как из ужасного сна, словно перевернутую действительность, победу абсурда над разумом и сердцем, кафкианский мир оккупационных будней, попытку выбросить за борт не только «римское право», но и все общепринятые идеалы гуманизма. Того, что прошло, – нельзя было объяснить, используя этические критерии, которые нам внушали в детстве.
Гитлеровская оккупация – это не только миллионы человеческих жертв, но и своеобразное «промывание мозгов», после которого многие из нас вышли подозрительно настроенными к человеку, со страшным сознанием того, что достаточно только изменить условия, поставить нас в определенную ситуацию и каждый может оказаться чудовищем. Только сознание беспричинности бытия, страх, вытекающий из понимания бессмысленности человеческого существования, помогали каким-то образом объяснять период, который мы пережили, оправдывали компрометацию наших идеалов и позор нашего бессилия по отношению к масштабам преступления геноцида.
Тезис профессора Борнштайна не ограничивался утверждением, что в современном мире возрастает число больных шизофренией, хотя и это является фактом. Под шизофренизацией он понимал явление навязывания обществу галлюцинаторного видения действительности при помощи успешно завоевывающей мир философии экзистенциализма, а также искусства и, прежде всего, литературы, в которой доминирующим героем стал шизофреник.
Однако неужели возможно, что не только одежды, стили в искусстве бывали модными и немодными, но такими же модными или немодными могли стать болезни, мучающие человека?
В третьей четверти прошлого века медицинский мир много говорил о клинике и опытах Шарко. Его пациенток со знаменитой «Grande hysterie» [80] , его методы лечения гипнозом и внушением без сна с большим интересом наблюдал молодой и никому еще тогда не известный венский невролог, Зигмунд Фрейд, а также молодой врач Аксель Мунте, который опыты Шарко прекрасно описал в своей «Книге из Сан-Мишель».
Фрейд много думал о явлении большой истерии, которую он видел у Шарко, и отсюда родилась новая этиология истерических состояний и других психоневрозов, появился психоанализ.
80
Большая истерия (фр.).
Но время текло, не прошло и сорока лет, как оказалось, что большая истерия Шарко постепенно стала исчезать, все меньше и меньше пациентов имело подобные симптомы. Сегодня в крупных клиниках случай большой истерии является редкостью, а психиатр даже с многолетней практикой может на пальцах одной руки пересчитать наблюдавшиеся им симптомы пациенток Шарко. В пределах мучающих людей психоневрозов произошел какой-то поразительный преобразовательный процесс; почти совершенно исчез невроз такого типа, зато на его месте появился другой: навязчивый невроз, содержащий в себе намного больше элементов раздвоения. И это произошло не только из-за более совершенной диагностики, а стало клиническим фактом. На место давнишней большой истерии в общественную жизнь начала все чаще входить болезнь, называемая шизофренией.
Мауриций Борнштайн задал себе вопрос: «Как появился этот патологический процесс? Почему он родился в первой половине нашего века, а в последние десятилетия все чаще давал о себе знать? Почему все более отчетливо обозначилась разница в аспектах психиатрической клиники девятнадцатого и двадцатого века?» Попытку ответа Борнштайн начинает с фразы, которая звучит так: «Каждая эпоха имеет какую-нибудь мыслительную и моральную ауру, свою, свойственную лишь ей атмосферу, свой дух, так было всегда в течение столетий, так случилось и сейчас».
Борнштайн приходит к выводу, что, поскольку в прошлом веке относительной устойчивости моральных принципов и стабильности общественно-экономических структур мир характеризовало единство и эмоциональная синтонность, то как раз в середине двадцатого века «накопилось столько противоречий, столько беспокойства и тревоги, столько ненависти, что отстранение человека от внешнего мира и поиски компенсации в себе самом стало явлением более повсеместным, чем раньше, когда – говоря языком Юнга – экстраверсия преобладала над интраверсией – над самокопанием, над аутизмом. А как раз аутизм и является основным симптомом шизофрении. И Борнштайн пишет дальше: „Шизоидия – тенденция раздвоения, ведущая к углублению противоречий между сознанием и бессознательными элементами человеческой души, начала постепенно нас подавлять, начала постепенно овладевать мыслями и чувствами людей, еще недавно согласованными, составляющими единое целое, синтонными с жизнью. И эта все усиливающаяся перемена отразилась на всей человеческой жизни, как нормальной, так и патологической. Шизоидией заметно пропиталась литература и искусство, которые в прошлом веке носили черты явно синтонические. В результате шизоидия неизбежно наложила отпечаток на больную психику и начался шизофренизационный процесс, который, зародившись в теории через психологию и философию, в известной степени проник в жизнь и повлиял на трансформацию человеческой психики вообще и на ее патологические проявления в частности“.