Собор Парижской Богоматери
Шрифт:
— Снимите это! — запальчиво вскричала она и, выпрямившись, тряхнув растрепанными волосами, добавила: — Пощадите!
Она рванулась, чтобы броситься к ногам прокурора, но ее ножка была ущемлена тяжелым, взятым в железо дубовым обрубком, и она припала к этой колодке, бессильная, как пчела, к крылу которой привязан свинец.
По знаку Шармолю, ее снова положили на постель, и две грубые руки подвязали ее к ремню, свисавшему со свода.
— В последний раз: сознаетесь ли вы в своих преступных деяниях? спросил со своим невозмутимым добродушием Шармолю.
— Я невиновна.
— В таком
— Увы, монсеньер, я не знаю!
— Итак, вы отрицаете?
— Все отрицаю!
— Приступайте! — крикнул Шармолю.
Пьера повернул рукоятку, и испанский сапог сжался, и несчастная испустила ужасный вопль, передать который не в силах человеческий язык.
— Довольно, — сказал Шармолю, обращаясь к Пьера. — Сознаетесь? спросил он цыганку.
— Во всем сознаюсь! — воскликнула несчастная девушка. — Сознаюсь! Только пощадите!
Она не рассчитала своих сил, идя на пытку. Бедная малютка! Ее жизнь до сей поры была такой беззаботной, такой приятной, такой сладостной! Первая же боль сломила ее.
— Человеколюбие побуждает меня предупредить вас, что ваше признание равносильно для вас смерти, — сказал королевский прокурор.
— Надеюсь! — ответила она и упала на кожаную постель полумертвая, перегнувшись, безвольно повиснув на ремне, который охватывал ее грудь.
— Ну, моя прелесть, приободритесь немножко, — сказал мэтр Пьера, приподнимая ее. — Вы, ни дать ни взять, золотая овечка с ордена, который носит на шее герцог Бургундский.
Жак Шармолю возвысил голос:
— Протоколист, записывайте! Девушка-цыганка! Вы сознаетесь, что являлись соучастницей в дьявольских трапезах, шабашах и колдовстве купно со злыми духами, уродами и вампирами? Отвечайте!
— Да, — так тихо прошептала она, что ответ ее слился с ее дыханием.
— Вы сознаетесь в том, что видели овна, которого Вельзевул заставляет появляться среди облаков, дабы собрать шабаш, и видеть которого могут одни только ведьмы?
— Да.
— Вы признаетесь, что поклонялись головам Бофомета, этим богомерзким идолам храмовников?
— Да.
— Что постоянно общались с дьяволом, который под видом ручной козы привлечен ныне к делу?
— Да.
— Наконец, сознаетесь ли вы, что с помощью дьявола и оборотня, именуемого в просторечии «монах-привидение», в ночь на двадцать девятое прошлого марта месяца вы предательски умертвили капитана по имени Феб де Шатопер?
Померкший взгляд ее огромных глаз остановился на судье, и, не дрогнув, не запнувшись, она машинально ответила:
— Да.
Очевидно, все в ней было уже надломлено.
— Запишите, протоколист, — сказал Шармолю и, обращаясь к заплечным мастерам, произнес: — Отвяжите подсудимую и проводите назад в залу судебных заседаний.
Когда подсудимую «разули», прокурор духовного суда осмотрел ее ногу, еще онемелую от боли.
— Ничего! — сказал он. — Тут большой беды нет. Вы закричали вовремя. Вы могли бы еще плясать, красавица!
Затем
— Наконец-то правосудию все стало ясно! Это утешительно, господа! Мадемуазель должна отдать нам справедливость: мы отнеслись к ней со всей доступной нам мягкостью.
III. Окончание главы об экю, превратившемся в сухой лист
Когда она, прихрамывая, вернулась в зал суда, ее встретил шепот всеобщего удовольствия. Слушатели выражали им чувство удовлетворения, которое человек испытывает в театре при окончании последнего антракта, видя, что занавес взвился и начинается развязка пьесы. В судьях заговорила надежда на скорый ужин. Маленькая козочка тоже радостно заблеяла. Она рванулась навстречу хозяйке, но ее привязали к скамье.
Уже совсем стемнело. Свечей не подбавили; те, которые были зажжены, так тускло озаряли зал, что нельзя было различить его стены. Сумрак окутал предметы словно туманом. Кое-где из тьмы выступали бесстрастные лица судей. В конце длинной залы можно было разглядеть выделявшееся на темном фоне белое пятно. Это была подсудимая. Она с трудом дотащилась до своей скамьи.
Шармолю, шествовавший с внушительным видом, дойдя до своего места, сел, но тут же встал и, сдерживая самодовольное чувство, вызванное достигнутым успехом, заявил.
— Обвиняемая созналась во всем.
— Цыганка! — спросил председатель. — Вы сознались во всех своих преступлениях: в колдовстве, проституции и убийстве Феба де Шатопера?
Сердце у нее сжалось. Слышно было, как она всхлипывала в темноте.
— Во всем, что вам угодно, только убейте меня поскорее! — ответила она едва слышно.
— Господин королевский прокурор церковного суда! — сказал председатель. — Суд готов выслушать ваше заключение.
Шармолю вытащил устрашающей толщины тетрадь и принялся, неистово жестикулируя и с преувеличенной выразительностью, присущей судебному сословию, читать по ней латинскую речь, где все доказательства виновности подсудимой основывались на цицероновских перифразах, подкрепленных цитатами из комедий его любимого писателя Плавта. Мы сожалеем, что не можем предложить читателям это замечательное произведение. Оратор говорил с жаром. Не успел он дочитать вступление, как пот уже выступил у него на лбу, а глаза готовы были выскочить из орбит.
Внезапно, посреди какого-то периода, он остановился, и его взор, обычно довольно добродушный и даже глуповатый, стал метать молнии.
— Господа! — воскликнул он (на сей раз по-французски, так как этого в тетради не было). — Сатане было мало вмешаться в эту историю — он присутствует здесь и глумится над величием суда. Глядите!
Он указал рукой на козочку, которая, увидев, как жестикулирует Шармолю, нашла вполне уместным подражать ему. Усевшись и тряся бородкой, она принялась добросовестно воспроизводить передними ножками патетическую пантомиму королевского прокурора церковного суда, что было, как читатель припомнит, одним из наиболее привлекательных ее талантов. Это происшествие, это последнее «доказательство» произвело сильное впечатление. Козочке связали ножки, и королевский прокурор снова стал изливать потоки своего красноречия.