Собрание произведений в 3 томах. Т. II. Проза

Волохонский Анри Гиршевич

Слезы едва ли не показались на глазах Константина Холмского.

– Змеи хранят в голове драгоценные камни, – процитировал Аполлон некий индийский источник.

Пятнадцать лет за ним хожу я,Но все не падают они, —

поддержал его Ведекин на этот раз из неприличной басни того же народа.

Но мне жаль было бросать Холмского одного в Нирване:

– Вы говорите, что после смерти Главы Народа тело народа…

– Народиила… – пробормотал Местный Переселенец.

– …тело народа, повинуясь формообразующей идее, строилось в изображение туловища рептилии. Но я-то сам думаю, что Ваша версия ошибочна.

– Какая именно? – спросил Холмский.

– Ну та, что народ хоронит правителя.

– Что же тут неверного?

– Неверен сам факт.

– Какой факт, – механически и без вопросительной интонации сказал архитектор.

– Это факт, не имеющий места. Здесь не народ. Он, строго говоря, никого не хоронит. И, главное,

Роман Владимирович – не правитель, не фараон. Вы, Холмский, хотите, чтобы все было слишком просто. Но попробуйте с Вашей точки зрения объяснить все царящее безобразие, все что было, есть и предстоит. Если Вам так проще, Вы, конечно, можете считать наше присутствие здесь всего лишь обидным, ущемляющим и варварским ритуалом. Но даже самое архаическое обрядоверие не может быть причиной того, что одержимая благими намерениями просвещенная держава вдруг накидывается на собственное население, избивает насмерть каждого третьего, а половину остальных держит в рабстве, половину – в крепостном составе, а мы – сливочная прослойка – глупейше топчемся вослед пустому гробу и истребляем время в пустых словесных фантазиях пустых речей, а вне наших территорий недоумевающие умы блистательно таращатся и хлопают просто так ушами – зачем, почему все это? Откуда? Вот вопрос. Согласитесь – в Египте такой вопрос не мог бы даже возникнуть.

Мой пафос только рассмешил Ведекина.

– Вот вопрос. Быть – или не быть! Вот в чем вопрос. Вопрос давно решенный: ясно, что «быть». На смену фантазеру и пустомеле Гамлету приходит стоящий обеими ногами на земле и упирающийся головой в собственную шляпу трезвый прагматик Фортинбрас. И сразу ясно, что «быть», а не «не быть». Но есть и другой вопрос. Если все-таки «быть», – что делать с трупом? Давайте поразмыслим.

У меня был знакомый, которому очень не нравился обычай закапывать тела в землю. Его смущала не судьба плоти, а ее взаимодействие с тайными потоками вод и, в результате, материальное влияние на наши желудки. «Мы вынуждены пить настой из покойников», – так он частенько мне жаловался. Человек вполне интеллигентный, любил Ибсена. Был у него и проект, как это обставить. Он предлагал использовать небольшие двухступенчатые ракеты и запускать гробы в ближний космос. Они бы там так и болтались. Вечно.

Мы засмеялись негромко. Воображению представилась планета, окруженная миллиардами гробов, летящих по взаимнопересекающимся орбитам во всех направлениях. К тому же назойливый вопрос о гнусно фундаментальной тайне всех нас волновал, несмотря на дешевые артемиевы глумления.

Вопрос все-таки стоял, и стоял он примерно так:

Жили тихие пчелы в отдаленные днимедвяные игры любили онижевали цветы и трезво питалисьи их дети медведями быть не пытались.Но кондорсееремея бентампили кофе-гляссеи трубили в там-там!Но утопотомор и тердамский ерасим —две химеры в упор, что их шкуры не красим —сен-кабе – мон-бланки – фурфурьер каравеллпрямо к солнцу взлетели под звон кампанелл.– Сколько верст к небесам?– Пруд-пруди динь-дон лесом.(Проехался б сам, да «служу интересам») —… на икарийского да птеродактиляони сели, сломав сразу три дактиля, —– и кентавр кувырком: жан-поль-жак из засады,ох-и-ах в кружевах покатились из сада:мы гуляем в полях троеполым козломбородатых нерях полномочным послом.Ну а пчелы в кудрях волосатых акацийПропадали впотьмах мистифортификаций:шопербах фейербауер бохфюх кагельгентскукототошнотворен как татайный агент.Нынче здесь – завтра там по морям до бразилийС неба зимнего падают стены бастилийПо европе скелет пробегает стучаА бежит он туда, где растет чесучаСрам не стыд – дым не выест, и дело за малымМыло в море и реки вскипают крахмаломПчел косил иван-гусь, их окуривал брехСтала совесть их лезть на глаза из прорехНе рыдать по нужде – лучше плакать по долгуНе животная проседь – едет совесть за волгуТо не дым под сюртук – грохот слез в барабанНу а мед так и тек прямо в зоб через кранСловно деготь по лапам мохнатого дядиНе для пользы – о нет! – жить продления ради…Так погибло сожительство меда и пчел.Веселись кто умен, холодей кто прочел!

– Где же здесь вопрос, когда тут одни сплошные

утверждения? – спросил, подходя, некто в неизвестном.

ГЛАВА ПЯТАЯ

БОРМОТУХА

Лафит с цимлянским.

Пушкин

Со всех сторон покатились бочки. В бочках было упадочного цвета пойло. Свекольный сок с типографской краской. Вино, говорили, заморское – везли из Алжира обратным рейсом в нефтяных цистернах. По-молдавски напиток назывался «Солнцедар», значит «дар солнца», по-русски – «бормотуха». Русское название происходило не от возникновения, а от действия. Выпив бормотухи, человек начинает бормотать. Что-то свое высказывать, только невнятно. Горе, радость, забубенную печаль, огорчение от жизни – все вынесет наружу бормотуха в обыденных словах, у всех одинаково, тихо, без битья, в четверть голоса – очень демократическое вино. Разливали какие-то неприятные молодцы, темновато уже было, лиц не видать. Тетки тоже. Ковшами молочными по граненым стаканам, почти бесплатно. Смотрели, чтобы на землю не плескалось: «Пей до конца». Толпа покривилась к бочкам. Возникли рыхлые очереди. Иные брали по второму – хлопнут и тянутся назад, были такие, что и по третьему. Нас смешало, потом раскидало. Спереди слышалось уханье и еканье: это майорам – которые с подушечками – руки заняты – подносили в стаканчиках поменьше да ломоть лимону заесть. Через полчаса сказалось действие. Все забубнило, забормотало. Каждый нес свое, а все получалось как у всех.

– Опять, сволочи, да когда же, да где же, да что же, ты ведь, говорю, я ведь как говорю, опять…

Часто слышались проникновенные «конечно» и «значит»: все были устремлены к конечным вопросам. Скверный Вакх непобедимо влиял, подтверждая тем версию, что божество оно простецкое, не для элиты. Все мечты сбылись. Сбылись даже мечты философов символического направления – дионисийское единство всенародно торжествовало.

В тот самый миг, как мое сознание обременила мысль о Соловьеве и Иванове, лицо Ведекина, освещенное фонарем, бледно изошло из моросящей тьмы. Он смотрел сквозь, вверх, двигались губы, проговаривались и вяло плюхались заветные слова проклятых вопросов:

– Не может быть, чтобы тайна где-нибудь да не обнаруживалась. Сокрытие ее огромных размеров не могло не возникнуть в психике власти как комплекс вины, Эдипов комплекс, комплекс неполноценности. Отсюда страхи, жестокость, медлительность и оговорки. Из-за того, что пришлось выработать два языка – для внутреннего употребления и для наружного, как латынь. Получилось, что целая власть ведет себя как один неврастеник, непрерывно себя ощупывающий, почесывающийся, виновато поглядывающий, трусливый и нехороший. Чтобы успокоить нечистую совесть, он пытается что-то напевать, но в песнях-то более всего и пролетает. Песня как жанр – в отличие от романа, драмы, масляной живописи, научной статьи, круглой скульптуры и киносценария – требует хоть малой распущенности. Ее ведь петь приходится. Петь. Произносить горлом под музыку. Сейчас я спою популярнейшую песню тридцатых годов «Москва Майская» и дам ее разбор как проявления подсознательного в сфере песни. Ладья скользит над бездной. Внимание. Москва Майская. Лики чудищ таращат небывалые очи из чернеющего мрака. Слышатся первые трели нежнейшей мелодии:

Утро красит нежным светомСтены древнего Кремля

Вот мы и проболтались. Сами знаете, чем в наши годы стены красят.

Холодок бежит за ворот.

Далее:

Из открытых окон школыСлышны крики октябрят

Опять упущение. Окна надо всегда закрывать как можно плотнее. Тогда никто никаких криков не услышит – а то что это такое, и что скажут иностранные корреспонденты.

Наконец – в третьем куплете:

Чтоб до вышки Мавзолея

Тоже оговорочка на славу. Умри – лучше не скажешь. Перл и яхонт.

Могу спеть другую песню:

Лучами красит солнышкоСтальное полотно

Видите – аналогичная гамма.

А я стою, прикованныйК вагонному окну —

та же подсознательная структура – любимая, знакомая.

Пою сельскохозяйственную песню:

Посчитали – порешилиВсем бригадам дали срок

и, чтобы сделать еле заметный акцент, лирически добавляю:

Прости, что не вышла в назначенный срок

потому что

Ведь любовь не меряется сроками

– что хорошо знают даже мои самые юные сограждане, от имени которых объявляю:

До чего же хорошо кругом —Мы друзей веселых в лагере найдем.

Люди молодые – конечно, найдут. Ищущие обрящут. А вот с военным поколением хуже. Они всё спрашивают, спрашивают: