Собрание произведений в пяти томах. Том 2. Семидесятые
Шрифт:
Девятое. Можно уйти из жизни раньше и безболезненней. На фоне общей борьбы за качество приятна одинокая фигура, освещенная свечой, рассматривающая свое богатство – эмалированные значки. Все это видится на чердаке или в подвале, так как сияющие глаза требуют уединения. Это не алкоголизм, не случайные связи. Аккуратно, морально, похоже на работу в саду. Сборы марок, пластинок, книг, картин, коньяков требуют денег и вскоре смахивают на спекуляцию, ибо законы частного рынка жутко вторгаются в государственную сферу, когда вариант – цена рубль, но товара нет, уступает варианту – цена десять, но товар есть. Не знаю, как для экономики в целом, для частного лица наличие товара главнее наличия денег, ибо деньги нельзя есть и надевать на ноги. Но это частное наблюдение. Покупать картины у художников бессмысленно: неизвестно, что будет с вами, что будет с художником, что будет с квартирой. И вообще, картины плохо выглядят в малогабаритных квартирах, отсюда полное исчезновение меценатов, оттуда полное одичание художников, имеющих вид святых. В театр можно не ходить. Считается, что искусство ставит вопросы, а не отвечает на них. Современный театр ставит вопрос, так погружая его в глубь старой пьесы, что ухватить за кончик может только специально подготовленный, тренированный человек, свободно читающий и говорящий между строк. Это, как правило, артист того же театра – самый благодарный зритель.
И в-десятых. Все хорошо! Еда есть. Одежда. Тепло зимой и жарко летом. Черное море и небо. Песни, женщины, которые прекрасно живут, и озабочены, и устраивают детей, и борются с мужьями. Есть кино, есть работа, есть люди, которые живут теми же заботами и гомонят, как чайки, вокруг нас, так какого же вам черта читать все это, когда бьют часы и пора куда-то?!
Прочерк
Звонят из городской творческой организации, просят написать приветствие к шестидесятилетию секретаря.
– Найдите какие-нибудь очень теплые слова. Вспомните что-нибудь очень хорошее.
– Я не могу. Я недавно. Подскажите.
– Мы, к сожалению, тоже не можем.
– Он трудолюбив?
– В том-то и дело.
– Ленив?
– Очень трудолюбив. Если что хорошее прорывается – только в его отсутствие. А это все реже. Он сидит днем и ночью.
– Может быть, хорошо выглядит?
– Да нет. Желтый, бледный. Ночами сидит.
– Может, написать, чтобы красиво отдохнул, дал другим поработать?
– Нельзя. Он поймет.
– Ну что писать? Может, самостоятельно решает?
– Да нет. Бегает, согласовывает каждый шаг.
– А если об этом так приятно упомянуть – мол, не один?..
– Он догадается.
– А если написать, допустим, что оратор блестящий?
– Он поймет, что не о нем.
– А если сказать о счастье в семье?
– Поймет.
– Жену похвалить?
– Обидится.
– О детях?
– Нельзя упоминать.
– А может, почерк хорош, фигура, любим в коллективе?
– Поймет.
– Сказать, что очень рады присутствовать, что все были счастливы служить под его?..
– Поймет.
– Давайте скажем, что не дурак.
– Это к шестидесятилетию?
– Он добрый?
– Нет.
– Злой?
– Нет.
– А какой?
– Никакой.
– М-да... Может, поступки какие-нибудь совершал?
– Что-то не припомним. Его же потому и держат.
– Какой-нибудь свой взгляд высказал? Точку зрения? Мнение?
– Ничего не вспоминается. Вы пока напишите что-нибудь теплое. Абстрактно. Мол, шестьдесят лет – в такой прекрасный день, в таком прекрасном месте. А там, где о нем, ставьте прочерк. Фамилию и две-три черты. Мы вставим сами. Мы тут узнаем. Может, в молодости что-нибудь индивидуальное...
И оставьте второй экземпляр на семидесятилетие на этом же посту.
Сутки, сутки, сутки
Суточный репортаж
Сутки мои таковы.
Усыпание с засыпанием. Короче, выпадение из дня и переход в настоящую жизнь во сне, где я сильный и нормальный и много пытаюсь сделать, хотя мне что-то мешает.
Этот переход происходит в три часа ночи.
Выход из этого прекрасного состояния – в десять.
И с десяти до половины одиннадцатого – о женщинах. Воспоминания, представления и, боже мой...
С десяти тридцати начинаю видеть окружающее.
Преодолев первый приступ тошноты, умываюсь, бреюсь, чищу оболочку этого.
Еще один приступ тошноты.
Еда. Ну, это...
Уже хочется выпить!
Особенно отвратителен стол с этой ручкой и этой бумагой.
Особенно отвратительно то, что я должен на эту бумагу.
Шатаюсь вокруг, используя мелкие уловки, чтобы не сесть.
Даже газеты.
Даже читаю каждую, хотя для этого хватило бы...
С решимостью больного сажусь.
Бред.
Ложусь.
Снова сажусь.
Снова ложусь.
Бред.
Ложусь.
Боже мой! Я пишу о том, как отвратительно этим заниматься.
Особенно когда нет мыслей, особенно когда два года назад после ангины пропал юмор. Когда веселье ушло вместе со здоровьем, когда сюжета не было и нет, когда литературы нет, а есть слова, и вообще незачем относиться к этому серьезно и наконец осуществить мечту и вернуться в порт, откуда, осуществляя мечту, ушел добровольцем в литературу. И получил насос внутри! Почему же я не могу залезть с утра в кабину и вылезть в семнадцать два нуля?
И честно вытереть руки.
И честно грохнуть перед счетоводом: «Даешь аванс! Т-твою!»
И ребята рядом крепкие. Без особого такого... Коллектив.
Я за всех в ответе, как все за меня. Значит, плюю на все и в ус не дую.
Особенно по международному положению.
Я стал свободен.
Я стал одинок.
Я раскрутил свое здоровье.
Я не люблю своих гостей.
Пишу о том, что мне не пишется.
И пишу об этом все оживленнее.
И хрен с ним, как мне не пишется.
И хрен с ним, как мне не живется. Это не должно занимать чье-то внимание.
Хотя это мне мешает.
Это мне мешает любить других. Объяснять – поймет один.
Вот этим я и занимаюсь до девяти вечера.
Потому что уже вечер.
А кто-то посредине приходил.
Больше не придет. Обиделся.
Выхожу вон. Где, кстати, воздух, и звезды в черноте, и холод.
И я возвращаюсь.
Я читаю.
Всяких умных.
Всяких сложных.
Разных тех, кому это удавалось.