Собрание произведений в пяти томах. Том 2. Семидесятые
Шрифт:
– Где вы?
– Вот.
– Не может быть.
– Да.
– Ну, если вы настаиваете.
А вот где я красавец. Вот где я необычайно хорош. Альбом выпуска института. Мягкие серые глаза, поворот головы... Простите – я.
– Не может быть.
– Прекратите. Вот надпись золотом. Тисненая.
– Господи, ну просто... красавец.
– Что делать?
Семьдесят пять, семьдесят семь.
– Вот это вы.
– И там я. Только тогда сумерки были другими. Они обещали. И руки. И если платье прилипало к ногам, разговор прерывался.
Мои распахнутые серые.
Твердый и нежный взгляд.
Мой...
Мои усталые глаза без взгляда.
Морщины и цветы.
Цветы... цветы...
Эти цветы мне.
Автопортрет художника сорока четырех
Так и не стал решительным и бесповоротным.
Слабоволие и мягкотелость привели к дикому количеству звонков. Учится отказывать, употребляя слова «никогда» и «ни за что».
Мало писал, много бегал, звонил, просил, сохраняя свое и чужое достоинство.
На просьбах потерял друзей и юмор.
Так ничего и не добыл.
Из недвижимости – диван, бывший в употреблении, письменный стол, редко бывший в употреблении; из движимости – мечты, мечты, мечты о доме, саде, заборе, камине.
От мечтаний похудел.
Ездил куда-то – хотел посмотреть.
А они хотели послушать.
Видел мало.
Еще больше прибавилось знакомых под условным названием «друзья».
Теперь не знает, как назвать тех четверых, что с детства.
Большой город переносит, как переполненный трамвай.
У каждого хочется спросить, кто он такой.
Часто спорит с теми, кого нет.
Снова неубедителен.
О работе: удивляется, когда смеются, и обижается, когда молчат. До сих пор не понимает, чем вызван смех.
Трудно держать паузу, пальцем показывая на это место.
Читает быстро, просит быстрее реагировать.
Остановиться на лету не может, так как тяжелее воздуха.
Наш юмор считает самым осмысленным, самым глубоким юмором в мире.
Некоторые поиски логики в некоторых вопросах жизни приносят славу сатирика и смелого человека.
Нравится выступать, хотя надо бы писать и умереть на сундуке с рукописями.
Раньше думал – женщины, теперь – ни дня без строки.
Это не талант, это – возраст.
Проснулся ночью от стуков, хлюпанья и дребезжания.
Искал глазами по комнате.
Оказалось, в организме.
Неожиданно может появиться в очках, с палкой и валидолом в пистоне.
Дам просит не смотреть, а дать проследовать.
Самым желанным и несбыточным считает полную тишину.
Одинок, как баран на вершине.
Так же и богат.
1 апреля 1978 года в 21.00 отогнал мысль – устранять недостатки нашей жизни путем чтения вслух художественных произведений. Довольствуется подъемом настроения среди тех, кто должен это делать.
На вопрос: «Как живешь?» – не отвечает, чтоб не обременять сочувствием.
Страшно недоволен исполнением собственных желаний, от этого часто в ужасе.
Скуки никогда не испытывал.
Много людей переворошил в поисках красивого тела.
Теперь ищет родную душу.
Сам мал, лыс, толст, неубедителен, зануден и неприятен.
К тому же любит спать один.
Дико ругается, увидев свое приказание исполненным. Храпит, сморкается, кашляет, скрипит.
Желающих соединиться с этими остатками просят
Любит дождь.
В дождь и ветер кажется себе мужественным в плаще.
В мечтах изобрел авто, которое нельзя остановить, и огромный репродуктор, тексты для которого пишет сам.
Хотя пишет мало.
Много ест, пьет и ждет чего-то.
Ждать осталось недолго.
Современная женщина
Что случилось с женщинами?
Я постарел или новая мода —
невозможно глаз оторвать,
трудно стало ходить по улицам.
Современная женщина, идущая по городу, – отдельная, сладкая, близкая тема для разговора. Сказочная, как выставка мод. Будоражаще пахнущая издали. Стройная. В брючках, закатанных под коленкулы, открывая миру сапоги, а в них чулочки, и только в них – ножки. А на торсике – вязанная самой собой кофтуля-свитерок с ниспадающим, открывающим, отрывающим от дела воротником, а уже в воротнике – шейка, служащая для подъема и опускания груди, с цепочкой и украшенная головкой со стекающей челкой на строгие-строгие неприступные глаза, закрытые для отдыха длинными, загнутыми вверх прохладными ресницами, вызывающими щекотку в определенные моменты, до которых еще надо добраться, а для этого надо говорить и говорить, говорить и говорить, и быть мужественным, и хорошо пахнуть, не забывая подливать сладкий ликер в рюмки, перекладывая билеты в Большой зал из маленького кармана в пистончик и попыхивая сигаретой с калифорнийским дымком, зажженной от зажигалки «Ронсон», срабатывающей в шторм и лежащей тут же возле взбитых сливок, присыпанных шоколадом, в тридцати сантиметрах от гвоздик в хрустальной узкой вазе, закрывающей нежный подбородок, но открывающей губки, где тает мармелад...
О боже, оркестр, ну что же ты?! Вот и датчане вышли в круг, вот и ритм, но нет, не то. Пусть датчане прыгают, а мы спокойно, почти на месте, неподвижно, струя кровь мою от вашей в трех сантиметрах и вашу влагу от моей – в пяти.
Ваша стройность перестала быть визуальной, она уже – здесь. А разность полов так очевидна, так ощутима. Мы так по-разному одеты и представители столь разных стай. Только наши шаги под этот оркестр. Из наших особей исчез интеллект и пропали глаза, мы ушли в слух. Его музыка, твое дыхание и там, внизу, движение в такт контрабасу. И догорает сигарета, и допевает квартет, и ликер из графина перетек в наши глаза, а сливки с шоколадом еще не кончились. Они припорошили губы, и мы будем их есть потом, позже, медленно...
Хороший режиссер в этом месте ставит точку, потому что к нам приближается официант, портье, милиционер и распорядитель танцев.
Не выделяться
Он делал все, чтоб не выделиться, чтоб никто внимания не обратил. Ходил грязным. Время от времени страшно напивался. Жутко нес прохожих, задирал, хлопал себя по непотребным местам, показывал язык, кулак через руку в локте, плевал вслед каждому. Главное, чтоб не выделиться.
Сидел иногда в садике, опираясь на палку, злобно глядя на молодежь. В карманах грязного полупиджака – два вермута.