Собрание произведений в пяти томах. Том 4. Девяностые
Шрифт:
Нам говорили об успехах в авиации и космосе – именно там, где нас нет. Там, где мы есть, виляя задом, стуча мостами и гремя коробками, носятся отечественные модели, неисправные все до одной. С одним достоинством – есть, где приложить мозги. Скульптурная композиция под названием «Вечность»: открытый гараж, поднятый автомобиль «Иж» и лежащий под ним владелец в жару, дождь, снег.
Отношения нашего с иномарками прошли несколько этапов. От недоверчивых ухмылок, пробования зубом: «чего-то уж очень блестит». Вместо серой, как взгляд алкоголика,
И много лет недоверия, как к красивой женщине. Нет, мы со своими, хоть косая, хоть хромая.
– Поверьте мне, Миша, я сорок лет за рулем, машина должна быть наша.
А с нашей нагнитесь ниже – это тосол под кроватью и колесо под подушкой, это плоскогубцы в вечернем костюме.
– Зачем автомат? Кто его у нас отремонтирует?
– Зачем электроника? Кто ее у нас отрегулирует?
А может, ее не надо ремонтировать, а может, ее не надо регулировать?
Ходили, языком цокали: «Не, не подойдет для нас…»
Ничего, подошло. И научились. И все Приморье на японских машинах. Все сидят справа. ГАИ яростно сопротивлялась. Они же не могли понять – где водитель? Идет машина без водителя. Пассажир есть – водителя нет. ГАИ сообразила, что водитель справа и сама села на Японию.
Подошли нам и иномарка, и парламент, и свобода, и частная собственность.
Как писали Ильф и Петров: лежали жулики у большой дороги, а настоящая жизнь, сверкая фарами, шла мимо. Времена изменились. Перебрались жулики на большую дорогу и вписались в Большую жизнь.
Зима 95-го
При таком состоянии ни ходить, ни сидеть, ни лежать нельзя. Можно только беспокоить людей. Либо водить чернилом, оставляя бессмысленные, путаные следы, называемые почерком.
А ведь все ясно. Или: возможно, все ясно. Опять непобежденным не ушел. Снова не разглядел сквозь тучи.
Машины, конечно, едут, но спроси их куда, и я уверен, кроме оскорблений… Один трамваи, как старый большевик, знает….
Это непонятное, пасмурное время без еды, воды, любви и солнца у нас называется зимой 1995 года.
Люди по-прежнему движутся в разные стороны, но печально и без видимых причин. Среди них есть и уважаемые, а все равно, движутся без деловитости. Что-то произошло. Природа тебе шепчет, и ты шепчешь природе.
– Природа, – шепчешь ты.
– Что? – шепчет она.
– Природа, – шепчешь ты.
– Что? – шелестит она.
– Что-что? Неужели здесь такое место? И что бы ты ни делал? И что бы все ни делали?.. Природа?..
– Что?
– Что-что?.. Я же спрашиваю.
– А я и отвечаю.
– Чушь, ты отвечаешь. Послушай, у нас даже солнце стягивает к себе тучи.
– Разберетесь.
– Нет! Люди сами разобраться не могут. Чем их больше, тем хуже. Эта задача для одного, чтоб вывести их из этого гиблого места. А тут еще снег. А снег всегда внезапен. И даже снег, который всюду покрывает, у нас покрыть не может. И это называют зимой 95-го. Когда же будет хорошая погода?
– Когда жизнь наладится.
– Это когда же?
– По погоде и узнаешь.
Новый год на дворе
Какая неожиданность!
Тут уж действительно поздравляю!
Благодарю за мужество и стойкость.
Что нам даст дальнейшее проживание, не знаю. Оно должно прояснить само. Если не прояснит, будем жить дальше.
Поздравляю с состоянием здоровья. Удручен, но поздравляю! Попытки проглотить одну дрянь внутрь, другую надеть снаружи приветствую. Эти две дряни пока еще разделяет оболочка из кожи и костей, но это дело времени. Скоро они соединятся.
В моем собственном многоквартирном доме слева плач, справа крик, сверху стучит швейная машинка.
Это и есть наша жизнь: кто-то плачет, кто-то кричит, а кто-то шьет.
Шейте! Шейте! Упорно шейте! И кройте! Кройте что-нибудь! Спускайте ниже. Я пришью к нему пуговицы, спущу еще ниже, там купят или продадут.
Правительство реформ выглядит хорошо. Волнения идут ему на пользу. Некоторые, волнуясь, много едят. Большинству не на что, хотя волнуются не меньше.
Выпьем за правительство реформ! Пусть у них будет все хорошо. Если мы мешаем – мы уйдем. Они важнее. Еще год назад была надежда, что наши пути хоть где-то пересекутся, если не в данном месте, то хоть в данном времени. Но, видимо, не судьба. Это ничего не значит. У нас свобода. Каждый волен заниматься, чем ему хочется. Пусть продолжают свои реформы. Хотелось бы, чтоб они это делали за каким-нибудь стеклом. Чтоб любой из нас мог хоть глазком посмотреть. Но, конечно, если хулиганы разобьют, воздух может помешать.
Поздравляю президента, которого мы любим, невзирая на привычку переставлять кадры. Это не страшно. Будь у меня кадры, я бы их тоже переставлял. При главном достоинстве – выражать мнение тех, кого он сегодня видит впервые. Поэтому идет такая борьба за встречу с ним с утра. Кто встретится вечером, услышит свое мнение, но уже ничего не получит.
Те, кто любят президента по-настоящему, держатся от него подальше. Чтоб не быть уволенным в знак высшего расположения.
Поздравляем его и приглашаем к нам. Куда – вы узнаете из прессы.
С кривой улыбкой поздравляю спикера с парламентом. Эти ребята, выражая ничьи интересы, вернее, ничьи интересы не выражая, кроме интересов народа, дробят все, что к ним поступает. И стоя аплодируют сами себе. Мною замечено, если парламент стоя аплодирует – быть войне. В грохочущий с утра съезд поступает указ президента и превращается в пыль. Съезд вращается неделями, дробя чужое и не вырабатывая свое. Говорят, какой-то закон все-таки выйти должен, но расстояние от мозгов депутатов до душ населения столь велико, что закон его не преодолеет.