Собрание произведений в пяти томах. Том 4. Девяностые
Шрифт:
«Мы боролись. Нам запрещали. Это благодаря нам вы…»
Не слушай, мальчик. Мы спасались. В юморе, мальчик, в юморе. Мы все ушли туда и там до сих пор. Поэтому нас не видно, мальчик. Мы все в намеках, междометиях… Многоточие – наш образ мыслей. После того, как потребовалось говорить, бить и стрелять в лоб, – мы стушевались. «А где же второй план?» – «А что за сказанным стоит?» Ничего, объясняют нам, за ним стоит солдат. И ничего больше.
Тут мы стушевались, мальчик.
Мы не умеем пить в зрительном зале и танцевать у сцены. А когда мы держали на плечах наших
Спроси любого из осыпавшихся юбиляров, задай любимый вопрос журналистов: «Что самое веселое у вас было в жизни?» Тебе ответят: «Похороны членов политбюро»7 Это было очень весело, красиво и продолжалось целый год. В магазинах появлялась незнакомая еда, с шести утра по всей стране звучала красивая музыка… А какие играли пианисты, мальчик! Мы не знали, в честь кого, но мы все подтягивались. Торжественно шли трамваи, отменялись концерты. Мы звонили пианистам:
– Володя Крайнев, своими черными рукавами ты напоминаешь грифа над падалью. Только скажи кто, кто, Володя?
– Не знаю, – говорил он. – Это старая запись.
А мы гадали… Брежнев… Подгорный… Косыгин…
И в двенадцать часов торжественный, праздничный голос диктора: «Вчера, в шестнадцать часов, после продолжительной болезни…» Суслов! То-то его не было видно! То-то он таблетки на трибуне глотал! То-то он, сука, плохо выглядел…
Ничто так не сплачивает народ, как похороны руководства.
Тогда мы научились смеяться сквозь слезы. А плакать надо было. Обязательно. За этим очень следили, мальчик. И, если говорить честно, мы тогда жили лучше. Хотя сама жизнь стала лучше сейчас.
Творческие гении – величина постоянная. Как камни на дне. Жизнь поднимается и опускается, то делая их великими и заметными, то покрывая с головой. Чем выше жизнь, тем они менее заметны. С углублением жизни их высказывания как бы мельчают. Они не виноваты. Это меняется жизнь. Всеми вокруг сказано столько, что нечего добавить. Да и в сплошном крике не очень хочется говорить.
Слушай, пацан, хочешь я расскажу тебе, что такое шестьдесят? Если коротко: это испуг в ее глазах, все остальное – то же самое.
Так что ты не бойся. Смелей старей, старик. Там есть свои прелести. Ну, вот это… Уважение… Потом вот это… Без очереди… Потом… ну эти… врачи в друзьях. На юбилее по специалистам ты легко поставишь диагноз юбиляру.
Что еще, пацан? Ну, одежда уже и лишняя. Квартира, как правило. Дача, в принципе. Бессонница в основном. Деньги в детях. Камни в женах. Остатки несбывшихся надежд. Остальные – сбылись…
И очень много лекарств. На окнах, в карманах, в портфеле. «Вот еще это выпью – и полегчает». А чем дороже лекарство, мальчик, тем хуже дела.
И конечно, экстрасенсы, облучатели в друзьях.
– Сейчас мы займемся вашим сердцем, потом я подпитаю вас по мужской части. Подпитать?
– Ну, критериев нет, конечно… Вы вчера трудились, трудились, а я прождал всю ночь и опозорился к утру…
– А я вам сказал: срок действия два часа.
– Ну, это не мне надо было сказать…
И все-таки мы живы.
Только в этой проклятой, любимой стране, которую многие называют родиной, обыкновенный человек за шестьдесят лет спотыкался головой об 37-й – посадочный. Об 41-й – отечественный. Об 48-й – голодный, Об 53-й – переломный. Об 85-й – перестроечный. Об 91-й – путчевый. Это же надо так кромсать биографию! Что же они хотят там в Америке? Чтоб в этом полуживом состоянии мы думали о вечном? Зачем? Мы просто увидим вечность раньше других.
Это удивительно: мы спрашиваем у всех, как нам жить, – а живем. А живем!
И в этой проклятой, любимой стране, называемой поэтами Родиной, воистину – жизнь отдельного человека значения не играет и роли не имеет. При царизме, социализме, демократизме здесь только веют ветры и клонятся колосья, и жизнь здесь общая для всех.
А если о радостном, – то жидами, наконец, перестали называть только евреев. Это теперь все, с таким трудом живущие на этой земле.
Он нужен здесь
Он вцепился в меня рукой. Ему лет семьдесят.
– Постойте, вы же этот… который… ну напомните мне… В Москве который… Который пишет для этого… Ну, помните? Ну вы же этот… Который сам читает? Ну помните? Ну и с этими… Два.. этих… И он… Господи… Стойте! Стойте же… Это он. Ну он еще тут рассказывал про этих… Ну стойте… Напомните мне… Ну кто его помнит? Стойте, стойте… Вы же недавно по телевизору про это… Ну про что же?… Ну про… там куда-то ездили… вы Изя?.. А если честно?.. Откуда я вас знаю?
– Не представляю.
– Вы племянник Розы?
– Нет.
– Но вы ее знаете?
– Нет.
– А в Америке у вас кто-то есть?
– Полно.
– Ну вот скорее всего… Что же вы не здороваетесь? Стыдно, стыдно… Зайдите как-нибудь, я вам почитаю письма.
– Обязательно.
– Позвоните перед этим.
– Хорошо…
– Я же говорю, что я вас знаю. А вы: «нет, нет». Я помню вашего отца. Он был часовщик?
– Нет.
– Да. Он не был часовщик. Я его помню. А мама шила?
– Нет.
– Да, да. Я помню, помню. Слава богу, в мои годы. А где у них Привоз?
– Вот. До вокзала и направо.
– Да, да, я помню, помню. Если что-то будет от тети Розы… Она в Израиле?
– Нет.
– Да, да, точно, ее там нет.
– Простите, я вообще ее не знаю.
– А как же. Конечно. Она же умерла до того, как ты родился. Ты какого года?
– 34-го.
– А она умерла в 53-м. Все точно. Я тоже хотел уехать. Потом решил: что мне там делать? Здесь я всех знаю. Я всем нужен. Ты знаешь, что такое, когда ты всем нужен. Вот сейчас мне, например, сейчас надо в мастерскую. Мне сейчас надо починить утюг. Что бы я там делал? А здесь мне надо плитку починить. То есть ты понимаешь, как я всем нужен. Сейчас в Одессе плохо с этим… С как его… ну который горит… и я перешел на примус… Но его надо починить. Вот я ищу. Тут был Изя, на Привозной он был один… Нет. Мне там делать нечего. Я здесь нужен. Здесь такой был Аркадий. Это что-то! Но он уехал.