Собрание сочинений (Том 1)
Шрифт:
Поставив коня, Васька закрыл засов. Темнота все расступалась, и я увидел, как он засунул в петлю здоровый ржавый гвоздь.
– Гляди!
– показал он мне, когда мы уходили от конюшни.
На лавке сидел пустой тулуп. Палка подпирала воротник, и в темноте тулуп походил на сторожа.
– Вот хитрая старуха!
– покачал головой Васька.
– Ночью спит, а под утро выходит.
Домой мы пробирались задами. Васька шмыгнул в ограду первым, за ним шагнул я.
– Кхм, кхм!
– откашлялся кто-то в полумраке.
Мы
Васька затоптался, растерявшись, и вдруг сказал:
– Здрасьте!
– Здрасьте, здрасьте!
– ответила тетя Нюра, поднимаясь.
– Вот я тебя вожжами-то!
– Но, заметив наши синяки и разбитые губы, села снова. Господи! Господи! Никак на вечерке гуляли?
– Ну мы им там дали!
– весело отозвался Васька, приходя в себя.
Семен Андреевич засмеялся.
– Вот видишь, Нюра, - сказал он, - а ты горюешь! Раз парни на вечерках дерутся, значит, ничего! Значит, еще жить можно!..
* * *
Рано утром Васька больно ткнул меня в бок. Я крякнул, оторвал голову от подушки и, падая снова, не в силах бороться со сном, услышал, как в ограде прощается Семен Андреевич.
– Спасибо за хлеб-соль, - говорил он тете Нюре, - поехали странничать далее. На обратном пути заглянем еще, обутки раздать заеду, которые приготовить не успел.
– Милости просим, - ответила тетя Нюра.
– Милости просим.
Я едва поднялся. Закрывая глаза, я жевал хлеб, запивал его молоком и думал, что все-таки уговор дороже денег: сам же я просил тетю Нюру взять меня на жатву.
Она уже собралась, сложила в куль три круглых хлебных каравая, еще горячих, как мой кусок.
– Нравится хлебушко-то?
– спросила тетя Нюра, снисходительно улыбаясь мне.
– Горячий еще, - ответил я.
– Твоя работа.
Я не понял.
– Ну, ты клевер-то вчера брал?
– спросила тетя Нюра.
– Так хлебушек этот из муки с клевером, травяной.
Я взглянул на кусок. Хлеб как хлеб, только черней, чем в городе. Откусил еще, разжевал внимательно. Нет, конечно, не то, жесткий какой-то и горький. Но тете Нюре не сознался.
– Хороший, - подтвердил я, удивляясь: никогда не думал, что хлеб из клевера бывает.
Вот мы и расставались с Васькой: я уходил, а он оставался. Тетя Нюра наказывала ему:
– Ты тут домовничай, бабушка-то на памятник идет. С Макарычем не ругайся. Мы, может, неделю не будем...
До полевого стана - несколько шалашей, укрытых сеном, возле которого чадил костерок, - мы добирались больше часа, и, когда пришли, жатва была в разгаре.
Тетя Нюра, повязав низко на лоб платок, сразу ушла в поле. Я присел у костра.
Клонило в сон. Ночное приключение не выходило из головы, но теперь я думал о нем улыбаясь. Мы победили, и пусть я в этой победе был только свидетелем, победа была за нами...
Сзади зашуршала трава. Я обернулся. На меня испуганно глядела Маруська, та самая Маруська, которую я осрамил возле речки.
– Ты что тут делаешь?
– спросил я удивленно.
– Кашеварить помогаю, - ответила Маруська.
И тут же из-за шалаша вышла дряхлая старуха. Она волокла по земле черный чан, до блеска натертый изнутри.
– Давайте помогу!
– сказал я, шагая бабке навстречу, но та отмахнулась.
– Вы лучше подберите еще хворосту, а то не хватит, - сказала скороговоркой Маруська и проглотила слюну.
Маруська повела меня за собой, в полчаса мы натаскали огромный ворох сучьев, я отряхнулся и пошел в поле, проведать тетю Нюру.
Я шагал, бодро насвистывая, и вдруг увидел, что какая-то старуха с серпом упала на колени. Я подбежал к ней, схватил за руку, чтобы помочь, но старуха повернула ко мне усохшее, плоское, как доска, лицо и спросила бойко:
– Да ты чо, касатик?
Только сейчас я заметил, что бабкины ноги обмотаны мешковиной и обвязаны бечевкой.
– Ты чо, милок?
– повторила бабка, и карие глаза ее блеснули.
– Да не-ет, - протянула она, понимая меня, - это я так работаю! Спина-то меня не держит, стара стала, вот и приладилась!
– Она двинулась вперед на обмотанных мешковиной коленках, ловко подсекла серпом колосья, словно ковшиком воду зачерпнула, и сложила пучок рядом.
– Так вам не надо помочь?
– растерянно опросил я.
– Не, не, паренек, я настырная, я и так пожну, еще басчей выйдет, чишше.
Я пошел дальше. Бабкина голова скрылась в колосьях, а я все оборачивался и не мог поверить себе. Никак не мог поверить, что человек может так работать.
* * *
– Николка!
– обрадовалась тетя Нюра, с трудом разгибая спину. Поглядеть пришел?
– В одной руке она держала серп, блестевший на солнце.
– Нет, - сказал я, - не поглядеть. Подсобить. Дайте пожну.
Тетя Нюра рассмеялась, но протянула мне серп.
Я наклонился, взялся рукой за пук стеблей, подрезал их со звоном серп оказался острым. Но мне было неудобно. Я стал на колено, хватанул еще один пук.
– Пониже, пониже режь, - сказала тетя Нюра, - солома нынче пригодится, снова зимовать впроголодь станем.
Я срезал колосья, пыхтел, обливался потом и торопился. Сзади стояла тетя Нюра, и мне хотелось показать, что я умею работать не хуже других, не хуже взрослых и, уж конечно, не хуже той высохшей старухи на коленках. Изредка я поднимался, глядел в ту сторону, где ничего не было видно только шевелились колосья. Тетя Нюра выжала, конечно, дальше той старухи, но теперь бабка сокращала разрыв. Я снова наклонялся, резал колосья, складывая их в кучу, тетя Нюра вязала сноп, но всякий раз, как я поднимал голову, бабка на коленях выравнивалась с нашим покосом все яснее и четче. Тетя Нюра не опешила, не отнимала у меня серп, словно чего-то тянула.