Собрание сочинений (Том 3)
Шрифт:
– Дурочка, не рыпайся, чего тебе надо, все будет о'кэй!
Пуговки не слушались его толстых пальцев, тогда он стал обрывать их, это было интересно: пуговки тянулись вдоль всего платья, книзу, и он похохатывал.
Напрягаясь, извиваясь всем телом, Цветкова пробовала вывернуться из его лапищ, но это было бесполезно, Неожиданно Кирьянов ощутил пронзительную боль, вздрогнул и засмеялся - мышь вцепилась в него зубами, даже, кажется, прокусила кожу у запястья, но это только подхлестнуло его.
Злясь, он начал
Торжествуя победу, ПэПэ двинулся дальше и вдруг услышал, как она сказала спокойно, даже равнодушно:
– Слушайте, "губернатор", что вы меня рвете? Ведь, кажется, я еще не наложница?
Он рассмеялся, отпустил ее на минуту. Завязывался, кажется, деловой диалог.
– Ну, так будешь!
– успокоил он ее и рванул платье.
Неожиданно, словно выстрел, зазвонил телефон. Чертыхнувшись, Кирьянов отпустил Киру и сжал трубку. Он молчал, слушая, что говорят на том конце провода, потом крикнул, свирепея:
– Но вертолет ушел! Ушел!
Швырнув трубку, обернулся к Цветковой. Она стояла, накинув пальто, из-под которого топорщилось разорванное платье.
– Чертов проповедник!
– ругнулся он.
– Грузинская совесть заговорила! Требует, видите ли!
– и неожиданно велел Кире: - Раздевайся!
– Что там?
– спросила она.
– Твой Гусев подал голос. Говорит, падала антенна. Их заливает. Раздевайся!..
– Ему надоело с ней бороться, в конце концов, он не мальчик и у них не такие отношения, чтобы она могла пренебрегать им. Он сделал свое дело, теперь эта мышь должна уступить сама. Тем не менее ПэПэ шагнул к Кире, повторив: - Раздевайся!
– Между прочим, это уголовное дело, - сказала она совсем спокойно.
– Что?
– не понял он.
– То, что вы хотите сделать.
– Дрянь, - ответил он ей лениво, подумав: "А что, такая может! Эта дура все может", - и вдруг заорал, сатанея: - Дрянь! Девка! Я тебя вышвырну отсюда!
– Давно пора, - грустно ответила Цветкова, и эта готовность быть вышвырнутой вывела его из себя.
ПэПэ ощерился, походя даже внешне на волка, подскочил к стене, схватил карабин и нажал на спуск, целясь в потолок.
Жахнул выстрел, комната заполнилась дымом.
Он устало швырнул оружие на диван и понял, что противен сам себе.
Цветкова уже исчезла из комнаты, да и игрой была вся пальба. Игрой для единственного зрителя - самого себя, и это было отвратительно, невыносимо.
– В девятнадцать часов десять минут от группы Гусева поступила последняя радиограмма. Связь вновь оборвалась. По каким причинам, вы знаете. Это был уже сигнал бедствия.
– Вертолет в это время уже шел. Отбросив все предыдущее, скажу честно: я не боюсь ответа. Но тут уж я не виноват. Остальное ложится на Храбрикова.
– Напоминаю: он
– Доводы подлеца, что тут говорить. Если даже так и я не говорил, куда раньше, неужели нельзя понять?
– Вы стали говорить мудрее. Но в том, что Храбриков поступает так, разве не виноваты вы сами?
– Виноват. Я теперь понимаю. Вы занесете это в протокол?
– К сожалению, это мой долг, Петр Петрович. К сожалению.
25 мая. 19 часов 15 минут
СЛАВА ГУСЕВ
Когда кончили рассказывать байки и очередь дошла до Гусева, он был уже натянут, словно тетива, хотя лежал развалясь, непринужденно. Пока говорил дядя Коля, Слава пристально смотрел, как окончательно скрылись в воде сучья, воткнутые им для контроля, прикинул по часам и высчитал, что вода поднимается стремительно, примерно по дециметру в час.
Островок таял на глазах, но он не подавал вида, зная, что остальные не заметить этого не могут, а если и говорят о другом, то только для того, чтобы потратить время, чтобы не дергаться понапрасну. Но теперь, когда очередь дошла до него и Орелик сказал: "Валяй, Славик!" - он резко вскочил.
– Вот она, моя байка, - сказал Гусев, озираясь по сторонам.
– Видите, какое стихийное бедствие!
Никто ему не возразил, даже Валька Орлов, и Слава матюгнул себя в душе за утреннюю покорность. Теперь это было очевидно, настолько очевидно, что становилось тошно. Надо было настоять на своем тогда, пусть всем промокнуть, даже заболеть в результате, но перенести лагерь вброд. И хотя, по логике, Орелик был прав, предлагая вызвать вертолет, кроме логики, на свете были еще кое-какие вещи, и уж он-то, Гусев, это прекрасно знал.
Да, знал поговорку - на бога надейся, а сам не плошай, всегда носил при себе, всегда ей следовал, но вдруг вот поддался агитации Орлова и дяди Колиному незаметному попреку, сравнил себя с "губернатором", уличил вдруг в себе его черты, озяб и сдался. "Немного же, немного было надо тебе", корил он себя, думая о том, как спокойно сидели бы сейчас под триангуляционной вышкой, безбоязненно оглядывая речную стынь, и не думали ни о каком вертолете.
Успокаивая себя, стыдя за нервность, которая сейчас передастся другим, Гусев обошел остров.
Южняк сменился северным ветром, вода покрывалась тонким льдом, но большое пространство не оставалось неподвижным, и ледок ломался, позвякивая и качаясь в темнеющей воде. Теперь территория, свободная от воды, походила на язык длиной метров в семь Со временем язык превратится в снежный гребень, - впрочем, язык или гребень, какая разница, - если не подойдет вертолет, язык превратится в гребень, а гребень скроется под водой.
"Что тогда?" - думал Слава, прикидывая наихудшие варианты.