Собрание сочинений (Том 4)
Шрифт:
– Что же ты! Мимо деда пробежал!
Я пожимаю плечами. Вот уж сколько мы сидим тут, за праздничным столом, а я все не могу избавиться от неприятного чувства неловкости. Действительно, шляпа. Разогнался.
Дед ерошит мои волосы, утешает:
– Ну, я тебя тоже не узнал бы, ежели встретил на улице.
Голос у деда густой, рокочущий, громкий. Когда он говорит, висюльки в нашей люстре позвякивают и в комнате будто бы тесно становится.
– Это я на войне глотку разработал, - говорит дед, - кричать много приходилось, понимаешь? И по телефону, да и возле орудий -
Дед втягивает в себя воздух, лицо у него вдруг багровеет, и он кричит так, что наш дом, того гляди, рассыплется:
– О-о-о-огггонь!
Это выходит так неожиданно, что мама даже бледнеет от испуга. А папа хохочет. Вот какой голосище у деда! Я тоже смеюсь и хочу попробовать, как он:
– Оггонь!
Но у меня получается пискляво, негромко. Мама в ужасе, ночь ведь уже, но дед успокаивает ее:
– Ольга! Это я один раз. Надо же внуку доблести свои показать. А то он на аэродроме мимо меня пробежал да и сейчас вот разглядывает мои волосенки, мои дряблые щеки и думает - ну что за генерал! Вон одни звезды и спасают.
Дед смотрит на меня пристально, в упор, и я чувствую, что краснею. Пусть не так я немножко думал, но ведь думал...
– Однако ты не считай, - говорит дед, - что у меня один голос и есть. Я стреляю хорошо.
– Из ружья?
– спрашиваю я обрадованно.
– Из карабина, из пистолета, из автомата.
– Меня научишь?
– прошу я.
– Научу, если оружие достанем. Пахать умею. Плотничать немного. Плавать. Ты-то умеешь?
Я качаю головой. В нашей реке не научишься - течение в ней скорое и вода холоднющая: окунешься да и назад.
– Это похоже на вас, куркулей, у речки живут, а плавать не умеют. У меня в армии, бывало, как сибиряк - так топор.
– Какой топор?
– спрашиваю я.
– Ну, знаешь, как топор плавает?
Я смеюсь. Топор здорово плавает, это верно, бултых - и на дно.
– А научишь?
– спрашиваю деда.
– Всему научу, - говорит он и опять треплет мои волосы, - всему, что сам умею. А ведь умею! И вообще я вятский. А вятские - парни хватские. Слыхал? Семеро одного не боятся!
– Хватский!
– зовет отец деда.
– А теперь признавайся: за что в отставку отправили? Сам бы не ушел - я ведь знаю.
– "За что, за что"!
– ворчит дед. Вылезает из-за стола и ходит по комнате из угла в угол, как отец. Вопрос ему этот не нравится.
– Хватит уж, сколько можно? В девятьсот пятом родился - так, в двадцать третьем в армию взяли. Вот и считай: пятьдесят с гаком в армии. Сколько можно? Молодые растут. Им место уступать надо.
– Ну так вот, товарищ генерал-лейтенант, - говорит медленно папа, - в отставку вас вывели по состоянию здоровья, из-за сердца, это мне известно, так что здесь, у нас, отдыхайте наконец. Славу богу, за свою жизнь наработался!
– Чего это ты, товарищ лейтенант запаса, учишь старшего по званию? спрашивает дед.
Он остановился в углу комнаты - маленький, темноглазый. Ни на кого из нас он не похож. Брови черные, кустистые - строгие. И глаза черные тоже. Того и гляди, крикнет сейчас отцу: "Смирно!"
Но дед устало снимает мундир, кладет его на стул, медленно опускается на краешек дивана.
– Отдыхать так отдыхать, - говорит он глухо.
ДЕДУШКИНА ОТСТАВКА
Утром начинается непонятная суматоха. Уже пора уходить, уже "газики" ждут под окнами, уже все мы одеты, и вдруг папа - в пальто и в шапке начинает метаться по комнате, ищет субботнюю газету с телепрограммой.
Вначале я ничего не понимаю. Папа наконец победно размахивает газетой, красным карандашом подчеркивает в ней какие-то строчки, объясняет деду, как включается наш телевизор, и тут начинает суетиться мама. Она роется на книжной полке, снимает стопку книг, спрашивая при этом деда, что он предпочитает: фантастику, детективы, исторические романы?
Один я стою у порога без дела. Теперь мне ясно, отчего такая суета. Это, конечно, правильно. Деду будет скучно. Работал, работал всю жизнь, на войне сражался и вдруг - трах, бах!
– нате вам! Сиди спокойненько, без всякого дела. Я поднатужился, посоображал, что бы такое и мне деду предложить, но ничего не придумал. Просто ему позавидовал. Эх, вот бы мне! Взять и просто так, без всяких уважительных причин, не пойти в школу. Сидеть дома, как дед, и чем хочешь заниматься! Я вздыхаю, киваю деду и замечаю, что дедушка грустный. Он улыбается, но сам невеселый: глаза у него не смеются. Какие-то настороженные глаза. Тревожные. Печальные.
– Хорошо, хорошо!
– говорит он маме и папе.
– Телевизор обязательно посмотрю. Книги непременно почитаю. Счастливо вам! Поработать. Поучиться.
– Но не выдерживает все-таки. Произносит бодро: - А я ведь первый день. Безработный-то...
– И снова смеется: - Ух, отосплюсь!
Мы прикрываем дверь, молча спускаемся по лестнице. У машин мама и папа озабоченно переглядываются. Смотрят на меня.
– Переживает, - говорит отец.
– Антошка, - вздыхает мама, - ты из школы сразу беги домой, нигде не задерживайся. Погуляй с дедушкой. Покажи ему поселок. Стройку. Шефствуй, в общем, до нашего прихода.
"Газики" разъехались, я пошел в школу. Ничего себе - задачка! Шефствуй над дедом. Это сказать легко. А как шефствовать-то?
Я весь день задумчивый в школе был. Кешка даже удивился. Думал, я заболел. Но я не заболел. Я все думал, как мне быть. Как я шефствовать должен.
Голос учительницы как будто издалека откуда-то слышался: бу-бу-бу... После математики меня даже похвалили за внимательность. Вот дела! За внимательность хвалят, а я ни одного слова не слышал.
Так я ничего и не придумал.
Вообще-то можно было бы в магазин сходить - за хлебом, за молоком, дрова поколоть, воды наносить, как тимуровцы у Гайдара. Но дрова колоть ни к чему - у нас ведь центральное отопление, вода по водопроводу течет, а за хлебом и молоком я и так хожу, без всякого шефства.
Нет, ничего я не придумал. Но домой помчался сразу. Ведь мы с дедом еще как следует и не говорили. А у меня к нему вопросы. Целая куча. Про войну. Про артиллерию. Про всякое такое.
Еще на лестнице я услышал вкусный запах. А когда дед мне дверь открыл, запах этот прямо в нос ударил.