Собрание сочинений в 10 томах. Том 1. Ларец Марии Медичи
Шрифт:
— То есть? — еще не осознав, чем грозит эта историческая ошибка, Люсин инстинктивно понял, что ничего страшного не произошло.
— Понимаешь, гроссмейстером мальтийцев был не Александр, а его отец, Павел.
— И только-то? Значит, жезл все же должен где-то быть?
— Несомненно. Насчет жезла не волнуйся: если он только уцелел, то уже никуда не денется, — успокоил Березовский. — Но я не только это перепутал.
— Что еще? — вновь обеспокоился Люсин.
— Я сказал тогда, что Александра сделали гроссмейстером в честь победы над Наполеоном, а на самом деле гроссмейстерский жезл подарил Павлу сам Наполеон! Все я перепутал.
— Ну это одно к одному, — утешил его повеселевший Люсин. — Мелочи жизни. Был бы сам жезл, а кому он там принадлежал — это нам без разницы.
— Не говори! Это далеко не безразлично. У каждой эпохи свои нравы. А Павел и Александр — это две разные эпохи в жизни России. Ведь достоверная реконструкция имевших место когда-то событий возможна лишь тогда, когда она не противоречит духу эпохи. Понимаешь? Стоит нам ошибиться, и все пойдет кувырком! Это очень тонкое дело. Ты же сам говорил, что в криминалистике не бывает мелочей. Исторический же анахронизм тем паче не мелочь. Перефразируя Талейрана, скажу, что это даже больше чем преступление, — это ошибка. Это, если хочешь, криминалистическая ошибка! А ты лучше меня знаешь, что за ней следует.
— Но теперь-то у тебя все правильно? — Люсин опять ощутил легкое беспокойство.
— По части мальтийцев — да. С этим теперь все. Ошибка, старик, своевременно ликвидирована. Можешь быть спокоен. Березовский дал маху, но вовремя спохватился, и вот он снова стоит на стреме твоих интересов.
— Ладно! Рассказывай…
— Рассказывать, собственно, почти нечего. Голые факты. Обнаженный костяк истории. Но зато на этот раз все абсолютно достоверно. Впредь тоже буду все проверять, не полагаясь более на дырявую и — чего греха таить? — он безнадежно развел руками, — стареющую память.
— Хватит паясничать! — раздраженно прервал его Люсин.
— Прости, кормилец. Это я так… Одним словом, выдаю тебе историческую справку… Мальтийский орден [14] — не знаю, надо ли это нам, — основан в 1530 году. До этого мальтийских рыцарей называли госпитальерами, иоаннитами, родосскими братьями. Так что, как видишь, это древнейший феодально-мистический институт. Мальтийцами они сделались, повторяю, в 1530 году, когда император Священной Римской империи Карл V даровал ордену остров Мальту. Рыцари обязались за это защищать Европу от турок и берберийских пиратов. В 1797 году Павел Первый заключил с мальтийцами конвенцию, направленную против французов и турок, и учредил в России великое приорство Мальтийского ордена… Чувствуешь, чем это пахнет?
14
Орден существует по сей день Недавно, будучи в Риме, автор разыскал на улице Кандотти дом, отмеченный белым мальтийским крестом на красном поле щита, пользующийся, как о том возвещала бронзовая табличка, правом экстерриториальности Дом — государство Это было все, что осталось от старейшего, некогда могущественного военно-монашеского ордена
— Прямая связь?..
— Ну конечно! Вся эта древняя чертовщина с ларцом и его слугами могла свободно перекочевать к нам в Россию! Это же мост! Правда, роль подобного же моста могли сыграть и отцы-иезуиты или, скажем, идейные их противники масоны — вольные каменщики. Но не будем ломать над этим голову. Пока достаточно и того, что начало связи рыцарской чертовщины со специфическим расейским колоритом могло быть положено деятельностью приорства… Это логично?
— Вполне.
— И я так думаю! А на данном этапе нам большего и не требуется. Логичность и непротиворечивость гипотезы дает нам право идти дальше.
— Но ведь историческая логика не чета нашей, сиюминутной! — спохватился Люсин. — Одно дело, когда криминалист развивает версию событий, имевших место неделю или даже год назад, другое — когда поиск направлен во тьму столетий. Ведь так? Вот ты говоришь, что перепутал Павла с Александром, но и что с того? Сейчас вот все вроде хорошо и логично, но ведь и версия с Александром казалась нам такой же? Можно ли надеяться на историческую логику?
— Ну, старик, ты смешиваешь совершенно разные вещи! Версии с Александром не было. Была просто историческая ошибка. Теперь она устранена, и осталась только одна-единственная верная версия. Это ты можешь сомневаться, кто совершил то или иное деяние: Павел Иванов или Александр Сидоров. История дает нам куда большую определенность. Магистром Мальтийского ордена был не какой-то Павел Иванов, а император Павел, но если так, то его сын, император Александр, тут ни при чем. Вот что говорит история. Тут все определенно… А то, что у тебя такой плохой помощник, который все путает, тут, извини, история не виновата!
— Ладно! Убедил, — подумав, согласился Люсин. — Значит, тот самый, как ты говорил, дух эпохи в том и заключается, что, допустим, Павел кем-то там был, а Александр не был… И это все?
— Ой, кореш! — Березовский погрозил ему пальцем. — Ты вульгаризируешь. Нельзя быть таким злым… Я ошибся, каюсь, но ведь ошибка исправлена! Чего же ты придираешься?
— Не придираюсь, Юра. Понять хочу.
— Правда? — Березовский подозрительно посмотрел на него. Но, видимо, простодушный взгляд, которым встретил его Люсин, рассеял подозрения. — Тогда прости, тогда все в порядке…
Официантка подала вырезку. Великолепный кусок мяса, блестяще-каштановый снаружи и сочно-розовый внутри, был проложен жирными грибками, от которых подымался духовитый парок; румяная картофельная соломка еще лениво пузырилась кипящим маслом.
«Это настоящее искусство — так приготовить, — подумал Люсин, вспомнив вдруг объяснения Березовского по поводу гурмэ и гурманов, а потом, по ассоциации, и рассказ мадам Локар о картошке времен войны. — Это пустяк. Конечно, пустяк. Но через него я вижу, как отдаленное замыкается в близком, как история пронизывает сегодняшний день и… Но есть ли слова, чтобы передать это ощущение? И есть ли четкие грани между случаем и обусловленностью. В чем же здесь дело?»
Но что есть туманные философские рассуждения перед реалиями жизни, особенно если последние предстают во всей своей пленительной, так сказать, красоте? А блюдо было действительно красивым. И когда Люсин, отрезав кусочек, увидел, как брызнул розовый сок и смешался с коричневой подливкой, он уже не только потерял логическую нить, но даже не пытался ее найти. Березовский же как истый литератор в тех же реалиях видел прежде всего толчок для метафор. Подсознательная работа сочинителя никогда не прекращалась в его голове. Даже во сне она потаенно раскручивала деревянные колеса своих удивительных прялок. Поэтому он иногда просыпался с готовым решением какой-то мучившей его проблемы. Здесь нет преувеличения или тем более шаржа. Березовский настолько свыкся с этой постоянной раздвоенностью, что перестал ее замечать. Но когда его спрашивали, много ли он работает, он отвечал, что много, по сути всегда. И говорил при этом чистую правду. Поэтому, когда он вслед за Люсиным взялся за вилку и нож, речь его не прервалась, а привычная отточенность мысли приобрела даже некоторый блеск.