Собрание сочинений в 10 томах. Том 3. Мальтийский жезл
Шрифт:
Едва Наполеон отбыл к себе на корабль, дабы продолжить поход в страну фараонов, Гомпешу подсказали, что в нынешних обстоятельствах его дальнейшее пребывание на Мальте не слишком желательно.
Великий магистр перебрался в Триест, поближе к обещанному герцогству. Посоветовавшись с достойными доверия людьми, он пришел к заключению, что корона светского государя ему, пожалуй, не светит, и спешно собрался в Рим отстаивать свое «преимущественное величество».
Только у папы были на этот счет другие идеи. На зеленом столе дипломатии делались миллионные ставки на дальнейшее вовлечение России в мальтийскую канитель. Поэтому его святейшество не только не признал за Гомпешом права на гроссмейстерский жезл, но даже видеть не пожелал оскандалившегося «героя». Римскому первосвященнику, а еще пуще Наполеону позарез был нужен вакантный престол. Подготовка к низложению Гомпеша шла, таким образом, полным ходом. Заодно предполагалось разжаловать и членов капитула, виновных в сдаче острова без боя. Последним обстоятельством больше всего возмущались во Франции, где, казалось бы, должны были приветствовать бескровное разрешение операции. Однако наиболее рьяными ревнителями рыцарской чести выказали себя байли и командоры российских приорств, сплошь тайные иезуиты. В Петербурге распространялись петиции о лишении рыцарского достоинства всех без исключения членов ордена, которые находились на Мальте в черный для нее день.
Гомпеш остался в Риме как частное лицо, предавшись одиноким воспоминаниям о былом величии. Единственной его отрадой стала Чекина, пышнотелая вдова сборщика податей. Устроившись при опальном магистре на роль домоправительницы, она помыкала им, как хотела. Но все ж ей льстила послушливая привязанность всегда печального господина. В угоду ему она даже заучила несколько мальтийских слов. Для итальянки это было, право, нетрудно. Но ни с чем не сообразное «пожалуйста» оказалось выше ее сил.
Пока вопрос о наследнике Гомпеша оставался в подвешенном состоянии, события на Мальте шли своим чередом. За генералами последовали обходительные сюринтенданты, и началось повальное ограбление острова. Матросы с флагмана «Орьян» и фрегата «Артемис» с утра до вечера перетаскивали в трюмы набитые золотом бочки и погребцы. Вместе с монетой, отчеканенной еще во времена крестовых походов, в корабельные трюмы перекочевали украшенные античными геммами вазы, тяжеловесные кубки, парадные уборы неведомых восточных царей.
Подвалы мальтийского казначейства опустели на добрую половину. Ретивые эмиссары Директории могли бы вынести все подчистую, да только не в интересах Наполеона было подорвать орден, что называется, на корню. Феодальный реликт был необходим первому консулу как ставка в азартной партии, где он надеялся сорвать крупный политический куш. Только по этой причине не подверглись расхищению реликвии, хранившиеся в подземельях Сен-Жана. Единственным исключением явился золотой, богато инкрустированный скипетр, который по собственному почину прихватил морской лейтенант. Так благодаря самой чистой воды уголовщине чуть было не пресеклась линия великих магистров боевого мальтийского ордена, потому что без передачи венца и скипетра, причем с глазу на глаз, интронизация преемника не могла считаться законной.
Вместе с прочими бесценными диковинами из тамплиерского наследства мальтийский жезл очутился на красавице «Артемис», названной в честь мстительной богини-девственницы.
Впереди была высадка в заливе Марабу, вступление в Александрию, а затем Абукир, где Нельсон взял долгожданный реванш, отправив на дно почти все наполеоновские корабли.
Без флота колониальная экспедиция была обречена на провал.
Чумные пески, схоронившие крестоносцев, ждали италийских ветеранов. Говорили старые шейхи, прислушиваясь к заунывному стону пустыни: «Это песок кличет ветер, ветер призывает бурю, буря несет смерть».
Глава двадцатая
Бобы правосудия
В засаленной, распадающейся на отдельные листки записной книжке, скрепленной для верности аптечной резинкой, Люсин насчитал шестнадцать Петров. Первый в его списке стоял Петр Александрович Берсенев, судя по всему, брат Игоря Александровича, последний — Петя Чадрис. Единственный, кто так прямо и значился: Петя. Рядом с именем было записано два телефонных номера.
Для чопорного, даже наедине с собой, Георгия Мартыновича подобное амикошонство казалось настолько несообразным, что Люсин и не подумал усомниться в точности попадания. По всему выходило, что удалось выйти на того самого книжника Петю — не удостоенного отчества спекулянта и выжигу, с кем вынужден был поддерживать отношения профессор Солитов. Ничего не поделаешь, коли для дела необходимо. Здесь выбирать не приходится.
Мысленно поздравив себя с выходом на цель, причем с первого же захода, Владимир Константинович позвонил в справочную. И тут всем его далеко идущим надеждам пришел бесславный конец. Петр Григорьевич Чадрис оказался не только человеком довольно-таки пожилым, но и весьма заслуженным. Доктор медицинских наук, профессор, автор великого множества печатных работ, он вот уже сорок лет заведовал отделением природотерапии в Институте курортологии. На крайний случай он мог быть лишь овцой, которую стриг книжник Петя, но никак не им самим.
И все же после недолгого размышления Люсин решил нанести ему короткий визит. Пренебречь единственным уменьшительным именем во всей записной книжке было бы попросту глупо. Теперь оно расшифровывалось почти однозначно: старый друг, возможно, даже друг детства, самый-самый. Побеседовать с ним по душам, безусловно, стоило.
Чадрис, которому Владимир Константинович позвонил на работу, о случившемся уже знал и сразу же согласился на встречу.
Институт, высоко приподнятый над улицей на массивном гранитном цоколе, поразил Люсина своей демократичной доступностью.
Больные, большей частью страдающие ожирением, беспрепятственно слонялись вокруг дома, ловя лучи остывающего осеннего солнца. Свободно, без всяких пропусков и паролей, входили и выходили торопливые посетители — многие, очевидно, лечились амбулаторно, и даже перед окошком регистратуры практически не было очереди.
Обойдя просторный сумрачный вестибюль, где изрядно попахивало парным скипидарным духом и грязями, Люсин нашел нужную лестницу и, не став дожидаться лифта, взбежал на третий этаж.
Петр Григорьевич оказался румяным жизнерадостным бодрячком, исключительно доброжелательным и не по годам энергичным. К потере друга он отнесся с мудрой сдержанностью медика, давно примирившегося с неизбежностью вселенского уничтожения.
— Жаль, — едва поздоровавшись с Люсиным, он покорно развел руками. — Это был великий ум! У него в запасе оставалось еще семь-восемь лет неплохой жизни. Невосполнимая потеря для науки.
— Разве нам дано знать, сколько отпущено судьбой?
— Судьбой? — Чадрис снисходительно рассмеялся. — Не понимаю, о чем вы. Есть генотип, опирающийся на заложенную в клетках программу, и весь комплекс недугов, унаследованных, а также благоприобретенных в силу случайных причин. То, что вы называете судьбой, на самом деле является лишь грамотно составленной медицинской картой. За полвека как-нибудь можно научиться ее читать.
— И так вы можете сказать о любом? — с недоверчивым интересом спросил Люсин. — О ком угодно?