Собрание сочинений в 10 томах. Том 9. Пылающие скалы. Проснись, Фамагуста
Шрифт:
Старик поблагодарил и скрылся ненадолго в примыкавшей к библиотеке каморке, откуда возвратился с белым домотканым полотнищем и бронзовой фигуркой. Валенти с замиранием сердца признал четверорукую Праджияпарамиту — покровительницу ученых монахов. Позолоченная отливка поражала изяществом линий и тщательной проработкой деталей.
— Да ведь это настоящий шедевр! — восхитился Валенти. — Ей лет двести, не меньше!
— Не знаю. — Лама потер брошь о халат и, как дитя, залюбовался притяжением наэлектризованных ворсинок. — Пусть она принесет вам успех.
Валенти деликатно перевел взгляд на стеллажи, заставленные печатными досками и завернутыми в дорогие материи книгами — стопками несброшюрованных оттисков, украшенных зачастую изысканными миниатюрами. Наверняка здесь хранились и древние, возможно, никому не известные манускрипты, начертанные на листьях пальмы и дуба, вырезанные на пластинках из слоновой кости, золота, серебра. «Удастся ли ознакомиться с этой сокровищницей древней мудрости до похода в долину? — шевельнулась мысль. — Не может быть, чтобы не нашлось хотя бы краткого описания страны, лежащей за перевалом…»
— Как вам понравился Бутан? — вежливо осведомился лама.
— Эта великолепная страна превзошла все мои ожидания, — трафаретно, но с полной искренностью ответил Валенти.
После обмена общими замечаниями и характерными для Востока вопросами о родных местах, здоровье близких и виденных в пути достопримечательностях осторожно приблизились к сути дела.
— Мне бы очень хотелось повидать долину за перевалом Лха-ла, — откровенно высказал заветное желание Валенти.
— Там нет ничего достойного внимания, — сжав тонкие губы, отрезал монах.
— Что же тогда есть? — с мягкой настойчивостью поинтересовался итальянец.
— Пустыня, где витают образы. Более ничего.
— А за ней?
— Пустота, — замкнуто вздохнул лама и вдруг добавил: — Никто не знает…
— По-моему, это различные понятия: неведомое нечто и просто ничто. Вам не кажется, высокопреподобный Нгагван?
— У истины всегда есть два противоположных обличия.
— Ничто и нечто?
— И то, что связывает их воедино.
— Выходит, она все-таки есть, истина? — Валенти, знакомый с трактатами Нагарджуны, Цзонхавы, Адиши и сутрами патриархов секты чань, легко переняв риторический строй верховного, допустил досадную оплошность. Беседа вроде бы текла своим чередом, но взаимопонимание подменилось некой почти ритуальной условностью, когда собеседники вдруг как бы забывают, о чем, собственно, идет речь. Валенти спохватился, но наверстать упущенное уже не смог. Ему было невдомек, что недосказанность проистекает не из умолчания, как это показалось сперва, а из жесткой экономии, присущей логике навьяньяя. На счастье, профессиональная интуиция лингвиста помогла профессору Римского университета без особого урона преодолеть неловкость. — Вы имеете в виду триаду? — нерешительно спросил Валенти.
— Какую? — поднял брови лама, не догадываясь, что итальянец, как обмишурившийся школяр, хочет вернуться к истокам.
— Ничто, нечто и связь.
— Дым и огонь, — с улыбкой подсказал лама.
— Выходит, что связанная с долиной тайна проистекает из неизвестности? — выплыл наконец на поверхность Валенти и жадно глотнул воздуха.
Лама внутренне огорчился. Запоздалый вывод был верен. Но примитивная формулировка лишала его смысла. Вернее, логической опоры, словно случайный ответ попугая.
— Говорят, вы принимали участие в диспутах по вопросам догматики? — спросил высокопреподобный.
— Принимал, — Валенти учел ошибку. — Жемчуг исканий вечен, но жемчужины умирают от времени.
— Или болеют.
— Впитывая испарения хворого тела, — Валенти, быстро развил подхваченную тему. — Но юная кровь способна омолодить их своим дыханием. Я не себя имею в виду. — Он смутился, вообразив почему-то, что лама может подумать о них с Джой. — Сама таинственность порой зависит от взгляда на тайну, от личного к ней отношения.
— Так, — безразлично подтвердил лама. Иноземный пандит оставался во многом варваром. Насильственно отделяя субъект от объекта, он поминутно примешивал свое частное к абстрактному общему. Жаль!
— Значит, я не посягну на святыню, дерзнув спуститься в долину?
— Ваш вывод не вытекает с неизбежностью из посылки, а вопрос уже содержит ответ.
— Какой же, высокопреподобный?
— Я не знаю. Спросите себя… Вы не боитесь?
— Чего?
— Страх проистекает из незнания, будь то обман или самообман. Истина и страх несовместимы. Так вы не боитесь?
— Есть бесстрашие неведения, — попытался перехватить инициативу Валенти.
— Имя ему глупость… Неужели вы считаете себя достаточно подготовленным для такого похода?
— Вы имеете в виду духовную сторону или материальную?
— О материальной после… Вы же отлично знаете, с какой целью монахи умерщвляют плоть. Это борьба, часто бесполезная, с ненасытной привязанностью человека к суетным прелестям, преодоление губительной власти желаний. Попытались вы хоть однажды придушить снедающую вас змею? Измерили бездну внутри себя? Поняли, на что способны, а что никогда, даже под угрозой смерти, не сможете сделать? Как же можно, не зная своих пределов, подвергнуться такому искусу?
— Вы правы, высокопреподобный, — помрачнел Валенти, — хоть я и провел известное время в обители, но жил иными мыслями, чем другие братья. Я всегда испытывал разум и никогда — душу. Но в слабости моей моя же сила. Путь познания чист, а жажда приподнять завесу тайны, хоть и причиняет страдания, как всякая жажда, все же отлична от низменных устремлений. Поэтому, мне кажется, я выдержу искус.
Лама устало прикрыл глаза. Его темное сандаловое личико заострилось, и чеканные черты обрели щемящую привлекательность. Чем можно было ответить на лепет младенца? Разве что искренностью, когда не мучает запах лжи и темная аура пролитой крови не застит глаза, могла расположить к себе эта сумбурная, лишенная внутренней дисциплины речь. Чистоты помыслов достаточно, чтобы избрать благое воздержание от деяний, но ищущий мудрости должен подвергнуть жесточайшему испытанию дух. Да, бесстрашие от неведения — просто глупость. Пришлый садху сказал правду. Дни этого человека уже взвешены и сочтены. Так пусть же концы сомкнутся с началами.