Собрание сочинений в 12 т. Т. 9

Верн Жюль Габриэль

Несколько минут прошло в упорном труде, после чего все лезвия складного ножа оказались в зазубринах, с обломанными концами, словом:, превратились в маленькие пилы со множеством зубчиков.

–  Не берет, Фил Эванс?

–  Нет!

–  Неужели здесь стены из железа?

–  Не думаю, дядюшка Прудент. Когда по ним стучишь, они не издают металлического звука.

–  Тогда, быть может, это железное дерево?

–  Нет! Ни железо, ни дерево.

–  Из чего же они в таком случае?

–  Невозможно определить, но это такой материал, что его и сталь

не берет.

Дядюшка Прудент выругался и яростно топнул ногой о зазвеневший пол; руки его в это время судорожно искали горло воображаемого Робура.

–  Спокойствие, дядюшка Прудент, - обратился к нему Фил Эванс, - спокойствие! Попытайтесь-ка теперь вы!

Дядюшка Прудент попытался, но ничего не мог поделать со стеною, ибо самые острые лезвия его ножа не оставляли даже царапин на ее поверхности, словно она была из хрусталя.

До сих пор узники могли еще надеяться на спасение, если бы им удалось открыть дверь; но теперь надо было оставить всякую мысль о побеге.

Пока же приходилось безропотно покоряться обстоятельствам, - а это отнюдь не в характере американцев, - и положиться на волю случая, что особенно не по душе этим в высшей степени деятельным людям.

Нетрудно поэтому себе представить, какие ругательства, обвинения и угрозы посыпались по адресу Робура; впрочем, он был, повидимому, не из тех людей, которых это могло бы взволновать, судя по тому немногому, что нам известно о его характере, и по тому, как он вел себя в Уэлдонском ученом обществе.

Между тем Фриколлин все сильнее проявлял признаки беспокойства. То ли его мучили спазмы в желудке, то ли судороги в конечностях, но он извивался самым отчаянным образом. Дядюшка Прудент счел нужным положить конец этим гимнастическим упражнениям, перерезав веревки, стягивавшие тело негра.

Но ему довольно скоро пришлось в этом раскаяться, ибо с уст Фриколлина тотчас же полились нескончаемые жалобы, вызванные ужасными приступами страха, к которым примешивались и муки голода. У негра были в равной мере «поражены» и мозг и желудок, и весьма затруднительно определить, какому из этих двух внутренних органов был он больше обязан страданиями, которые испытывал.

–  Фриколлин!
– воскликнул дядюшка Прудент.

–  Мистер дядюшка!… Мистер дядюшка!… - пробормотал негр, прервав на минуту свои жалобные вопли.

–  Вполне возможно, что нам угрожает голодная смерть в этой темнице. Но мы решили сопротивляться до тех пор, пока не исчерпаем все доступные нам средства для получения пищи, которая могла бы продлить наше существование…

–  Вы собираетесь меня съесть?!
– завопил Фриколлин.

–  Так всегда поступают с неграми в подобных обстоятельствах!… Молчи же, Фриколлин, чтобы о тебе забыли.

–  Не то мы сделаем из тебя фри-кас-се!
– прибавил Фил Эванс.

Испуганный Фриколлин и вправду поверил, что его намерены употребить для продления жизни двух особ, очевидно, более ценных, нежели он сам. И он был вынужден сдерживать себя и стенать in petto [13].

Однако время шло, а попытки открыть дверь или прорезать

стену попрежнему ни к чему не приводили. Из чего эта стена, понять было невозможно. То не был ни металл, ни дерево, ни камень. Кстати, и пол помещения был, очевидно, из того же материала. Когда по нему топали ногой, он издавал своеобразный звук, который дядюшка Прудент затруднялся отнести к разряду знакомых ему звуков. Еще одна особенность: казалось, что снизу, под полом, была пустота, словно он покоился не прямо на земле. Да! Необъяснимый звук «фрррр» как будто скользил по его внешней поверхности. Во всем этом было мало утешительного.

–  Дядюшка Прудент!
– воскликнул Фил Эванс.

–  Фил Эванс?
– отозвался дядюшка Прудент.

–  Допускаете ли вы, что наша темница переместилась?

–  Никоим образом!

–  Между тем, когда нас заперли сюда, я ясно ощущал свежий аромат травы и смолистый запах деревьев парка. Теперь же я тщетно пытаюсь уловить эти запахи, мне кажется, они бесследно исчезли…

–  Да, в самом деле.

–  Но чем вы это объясняете?

–  Объясним это чем угодно, Фил Эванс, но только не тем, что наша темница переместилась. Я повторяю вам: если бы мы находились в движущейся повозке или на плывущем судне, мы бы это сразу же почувствовали.

В эту минуту Фриколлин испустил долгий стон, который можно было бы счесть его предсмертным вздохом, если бы вслед за ним де послышались другие.

–  Мне почему-то кажется, что этот Робур скоро прикажет привести нас к нему, - продолжал Фил Эванс.

–  Я весьма на это рассчитываю, - вскричал дядюшка Прудент, - и я скажу ему…

–  Что?

–  Что, начав действовать, как наглец, он кончил, как негодяй!

Тут Фил Эванс увидел, что наступает утро. Сквозь узкое оконце, прорезанное в верхней части стены, расположенной против двери, начал просачиваться неясный свет. Следовательно, должно было уже быть около четырех часов утра, ибо в июне, на широте Филадельфии, первые солнечные лучи озаряют горизонт именно 8 это время.

Между тем, когда дядюшка Прудент заставил прозвонить свои часы с репетицией, - великолепный механизм, выпущенный часовым заводом его коллеги, - звон маленького колокольчика показал, что было всего лишь три четверти третьего, хотя часы ни разу не останавливались.

–  Странно!
– проговорил Фил Эванс.
– Без четверти три бывает еще темно.

–  Не иначе, как мои часы отстали… - заметил дядюшка Прудент.

–  Как, часы, изготовленные «Уолтон Уотч кампании?!
– вскричал Фил Эванс.

Но так или иначе, а это был рассвет. Мало-помалу из глубокой тьмы, царившей в помещении, белым пятном проступило маленькое оконце. Тем не менее, если заря взошла раньше, чем положено на сороковой параллели, на которой стоит Филадельфия, то она разгоралась не так быстро, как это бывает в низких широтах.

Это новое необъяснимое явление вызвало новое удивленное замечание дядюшки Прудента.

–  Хорошо бы добраться до окошка, - заметил Фил Эванс, - и попробовать определить, где мы находимся.