Собрание сочинений в 14 томах. Том 8
Шрифт:
Он обратился к своему бухгалтеру, в надежде выудить у него какие-нибудь сведения о мисс Мэсон. Но тот сначала дал волю своим оскорбленным чувствам и только после этого сообщил то немногое, что знал о ней.
— Она родом из округа Сискийу. Конечно, работать вместе с ней хорошо, но очень уж важничает, никого до себя не допускает.
— Почему вы так думаете? — спросил Харниш.
— Да потому, что она не желает водить знакомство со своими сослуживцами, считая себя выше их. Ни с кем знаться не хочет. Вот я, например: сколько раз я приглашал ее и в театр, и в парк на аттракционы, или еще куда-нибудь. Ни за что. Говорит, что любит поспать вволю, что должна рано ложиться и до дому далеко — она в Беркли живет.
До сих пор Харниш слушал Моррисона с большим удовлетворением. Понятно, она не такая, как все, о чем тут говорить. Однако от дальнейших пояснений бухгалтера у него защемило сердце.
— Но
— С родителями живет? — спросил Харниш.
— Нет, она сирота. Я слышал, что родители были состоятельные люди. Должно быть, это правда, иначе ее брат не мог бы учиться в Калифорнийском университете. У отца было скотоводческое ранчо, но он начал играть на акциях золотопромышленных компаний или что-то в этом роде и разорился. Вскоре после этого он умер, А мать ее давно умерла Содержание брата, вероятно, стоит ей уйму денег. Он когда-то был здоровый, играл в футбол, увлекался охотой, много ездил по горам и тому подобное. Несчастье случилось с ним, когда он объезжал лошадь, а потом он заболел ревматизмом или еще чем-то. Одна нога так и осталась короче другой и сохнет, так что ходит он на костылях. Я их видел как-то раз на переправе. Врачи уже много лет мудрят над ним. Сейчас он, кажется, во Французской больнице лежит.
Эти отрывочные сведения о мисс Мэсон еще более подогрели интерес к ней Харниша. Но личные отношения с ней, как сильно ни желал этого Харниш, никак не налаживались. Он часто подумывал о том, не пригласить ли ее позавтракать вместе, но против этого восставало прирожденное рыцарство, свойственное пионерам Дикого Запада, и он ни разу не поддался искушению. Честный, уважающий себя человек не должен приглашать в ресторан свою стенографистку. Многие это делали, — он достаточно наслушался сплетен в своем клубе; но к таким людям он относился с презрением, а девушек жалел. Он считал, что мужчина имеет меньше прав на женщину, которая служит у него, чем на просто знакомую или даже незнакомую. Несомненно, не будь мисс Мэсон служащей его конторы, она давно побывала бы с ним в театре или в ресторане. Но поскольку время служащей в рабочие часы принадлежит хозяину, любые притязания на ее свободное время равносильны злоупотреблению властью. Так поступать может только человек грубый, без стыда и совести. Ведь это значит пользоваться тем, что заработок девушки зависит от ее хозяина. Может быть, она принимает приглашения только потому, что боится рассердить его, а вовсе не из симпатии к нему.
А ему-то уж тем более не пристало навязываться мисс Мэсон, — разве не читала она эту злосчастную книгу о Клондайке? Хорошего она, должно быть, мнения о нем, если даже с таким красивым, воспитанным молодым человеком, как Моррисон, не желает водить знакомство. А помимо всего, ему мешала робость. Только женщин он и боялся в жизни, и всю жизнь боялся их. И даже сейчас, когда впервые в нем зародилась тоска по женской любви, он не сразу победил эту робость. Им все еще владел страх, что женщина подчинит его себе, и он невольно искал предлогов не сближаться с Дид Мэсон.
Глава седьмая
Судьба явно не благоприятствовала более близкому знакомству Харниша с Дид Мэсон, и интерес, который она возбудила в нем, постепенно угасал. Иначе и быть не могло: он ворочал огромными делами, и биржевая игра, которую он вел со свойственным ему азартом, поглощала без остатка даже его недюжинную энергию. Только этим и были заняты его мысли, и образ миловидной стенографистки мало-помалу, почти незаметно для него самого, стушевался в его сознании. Первые слабые уколы сердечной тоски, толкавшие его к Дид Мэсон, вскоре притупились. Он уже не думал о ней, как о женщине, а только испытывал удовольствие от мысли, что в его конторе такая симпатичная стенографистка.
Но если у него и оставались какие-то последние проблески надежды относительно Дид Мэсон, они все равно исчезли бы, оттесненные грандиозной ожесточенной войной, которую он объявил Компании берегового пароходства и Гавайско-Никарагуанско-Тихокеанско-Мексиканской пароходной компании. Харниш и сам не ожидал, что заварится такая каша, и даже он потерял душевное равновесие, когда увидел, какие огромные размеры принимает конфликт и какое множество противоречивых интересов переплелось в нем. Вся пресса Сан-Франциско обрушилась на Харниша. Правда, одна-две редакции вначале намекали, что готовы за известную мзду взять его сторону, но он решил, что для таких издержек нет достаточных оснований. До сих пор газеты всегда писали о нем доброжелательно, чуть иронически расписывая его подвиги; теперь он узнал, на какое коварство и наглость способна враждебная пресса. Малейшее событие его жизни извлекалось на свет божий и служило предлогом для злобных вымыслов. Харниш искренне изумлялся той быстроте, с какой все, что он совершил и чего достиг, получило новое толкование. Из героя Аляски он превратился в аляскинского хулигана, враля, головореза — словом, в отъявленного злодея. Мало того, самая оголтелая клевета и ложь так и сыпались на него. Он ни словом не отвечал на эту травлю и только один раз облегчил душу в присутствии нескольких репортеров.
— Можете писать любую пакость, — сказал он. — Время-не-ждет видел вещи пострашнее, чем грязное вранье ваших газет. И я вас, ребята, не виню… то есть не очень виню. Что же вам остается делать? Жить-то надо. На свете очень много женщин, которые, как вы, продаются ради куска хлеба, потому что ничего другого не умеют. Кто-нибудь должен делать черную работу. Вам за это платят, а искать работу почище — на это У вас пороху не хватает.
Социалистическая пресса с радостью подхватила эти слова и распространила их по городу, выпустив десятки тысяч листовок. А журналисты, задетые за живое, ответили единственным доступным им способом — не жалея типографской краски, разразились площадной бранью. Травля стала еще ожесточенней. Газеты, обливая Харниша помоями, уже не брезгали ничем. Несчастную женщину, покончившую с собой, вытащили из могилы, и тысячи стоп газетной бумаги изводилось на то, чтобы выставить ее напоказ в качестве мученицы и невинной жертвы зверской свирепости Харниша. Появились солидные, оснащенные статистическими данными статьи, в которых доказывалось, что начало своему богатству он положил ограблением бедных старателей, отнимая у них золотоносные участки, а последним камнем, завершающим здание, явился вероломный обман Гугенхаммеров в сделке с Офиром. В передовицах его клеймили как врага общества, обладающего культурой и манерами троглодита, как виновника финансовых неурядиц, подрывающих промышленное и коммерческое процветание города, как сугубо опасного анархиста; а в одной передовой статье совершенно серьезно говорилось о том, что виселица была бы полезным уроком для Харниша и ему подобных, и в заключение высказывалось горячее пожелание, чтобы его огромный автомобиль разбился вдребезги вместе со своим хозяином.
Но Харниш, словно могучий медведь, подобравшийся к пчелиному улью, не обращая внимания на укусы, упорно лез за медом. Он стискивал зубы и ожесточенно отбивал нападения. Сначала он сражался только против двух пароходных компаний, но мало-помалу оказался в состоянии войны с целым городом, потом с целым штатом и наконец с побережьем целого континента. Ну что ж, желаете драться — пожалуйста! Ведь он покинул Клондайк именно ради того, чтобы принять участие в такой азартной игре, какой не знали на Юконе. Был у него и союзник — ирландец Ларри Хиган, молодой адвокат, который еще не успел создать себе имя и чье своеобразное дарование никто не сумел оценить, пока Харниш не стал пользоваться его услугами, положив ему очень высокое жалованье и сверх того награждая поистине княжескими подарками. Хиган, унаследовав пылкое воображение и смелость своих кельтских предков, иногда заходил так далеко, что более рассудительному Харнишу приходилось обуздывать его. Этому Наполеону юриспруденции не хватало чувства меры, и тут-то очень пригодился трезвый ум Харниша. Действуя в одиночку, ирландец был обречен на провал, но направляемый Харнишем, он на всех парах шел к богатству и славе. А совесть — и личная и гражданская — обременяла его не более, чем самого Наполеона.
Именно Хиган вел Харниша по лабиринту современной политической игры, рабочего движения, торгового и промышленного законодательства. Именно Хиган, неистощимый прожектер и выдумщик, открыл Харнишу глаза на баснословные возможности, которые могут быть использованы в войнах двадцатого века; а Харниш, со своей стороны, взвешивая, принимая или отвергая советы Хигана, разрабатывал планы кампаний и давал бой. Побережье Тихого океана от Пьюджет-Саунда до Панамы бурлило и кипело, весь Сан-Франциско жаждал его крови, — казалось, у могущественных пароходных компаний все шансы на победу. Никто не сомневался, что рано или поздно Время-не-ждет будет поставлен на колени. И тут он обрушил удар на пароходства, на Сан-Франциско, на все Тихоокеанское побережье.