Собрание сочинений в 14 томах. Том 8
Шрифт:
Она сделала еще одну, последнюю попытку.
— Элам, ну будь же благоразумен. Еще не поздно. Я могу позвонить в контору, и как только мистер Хиган приедет…
— Да я самый благоразумный из всех, — прервал он ее. — Посмотри на меня: я спокоен, и весел, и счастлив, а они все прыгают и кудахчут, как испуганные куры, которым вот-вот перережут горло.
— Я сейчас заплачу, может быть, хоть это поможет, — пригрозила она.
— Тогда мне придется обнимать тебя и целовать, пока ты не утешишься, — пригрозил он в ответ. — Ну, мне пора. Жаль, жаль, что ты продала Маб, а то мы отправили бы ее на ранчо. Да уж я достану тебе какую-нибудь кобылку.
Прощаясь с ним на крыльце, Дид сказала:
— Никаких людей ко мне не присылай. Им нечего будет упаковывать,
— Да неужто? — сказал он и стал спускаться по ступенькам.
Глава двадцать четвертая
Прошло три дня, и Харниш поехал в Беркли в своем большом красном автомобиле — в последний раз, ибо назавтра машина переходила к новому владельцу. Трудные это были три дня: банкротство Харниша оказалось самым крупным в Калифорнии за все время кризиса. Все газеты кричали об этом событии, вызвавшем ярость даже тех финансистов, которые впоследствии убедились, что Харниш полностью оградил их интересы. По мере того как это обстоятельство становилось известно, в деловых кругах все шире распространялось мнение, что Харниш потерял рассудок. Все твердили в один голос, что так поступить мог только сумасшедший. Ни его многолетнее упорное пьянство, ни любовь к Дид не получили огласки, поэтому оставалось только предположить, что дикарь с Аляски внезапно помешался. В ответ на эту сплетню Харниш весело смеялся и еще подливал масла в огонь, отказываясь принимать репортеров.
Машина остановилась у крыльца, и Харниш, войдя в дом, приветствовал Дид со своей обычной стремительностью, заключив ее в объятия, раньше чем она успела слово вымолвить. Только после того, как она выскользнула из его рук и усадила его на стул, он наконец заговорил.
— Дело сделано, — объявил он. — Ты, небось, читала в газетах. У меня не осталось ничего, и я приехал узнать, в какой день ты хочешь перебраться в Глен Эллен. Надо поторапливаться: в Окленде уж больно дорога стала жизнь. В гостинице за номер и стол у меня заплачено только до конца недели, а оставаться дольше мне не по карману. Да и с завтрашнего дня я буду ездить на трамвае, а это тоже денег стоит.
Он умолк и выжидательно посмотрел на нее. На лице Дид отразилось смущение и растерянность. Потом мало-помалу столь знакомая ему сияющая улыбка заиграла на ее губах, глаза заискрились, и, откинув голову, а, как бывало, залилась задорным мальчишеским смехом.
— Когда ты пришлешь людей упаковывать вещи? — просила она и, когда он стиснул ее в медвежьем объятии, опять засмеялась, делая вид, что тщетно пытается вырваться из его рук.
— Элам, милый Элам, — прошептала она и, в первый раз сама поцеловав его, ласково взъерошила ему волосы.
— У тебя глаза отливают золотом, — сказал он. — Вот я гляжусь в них и вижу, как ты меня любишь.
— Они давно такие для тебя, Элам. Я думаю, что на нашем маленьком ранчо они всегда будут, как золото.
— И в волосах у тебя золото, какое-то огнистое золото. — Он повернул к себе ее лицо и, сжав его ладонями, долго смотрел ей в глаза. — В прошлый раз, когда ты говорила, что не выйдешь за меня, глаза у тебя все равно так и сверкали золотом.
Она кивнула головой и засмеялась.
— Ну, конечно, ты добился своего, — созналась она. — Но я не могла участвовать в твоей безумной затее. Ведь деньги были не мои, а твои. Но как я любила тебя, Элам, за то, что ты, словно расшалившийся ребенок, взял да и сломал свою тридцатимиллионную игрушку, когда она тебе надоела! Я говорила «нет», но я уже знала, что скажу «да». И, наверно, глаза мои все время были золотистые. Я только одного боялась — как бы у тебя не застряло несколько миллионов. Потому что я ведь знала, что все равно выйду за тебя, милый, а я так мечтала, чтобы был только ты, и ранчо, и Боб, и твои пресловутые уздечки. Открыть тебе тайну? Как только ты уехал, я позвонила тому человеку, который купил Маб.
Она спрятала лицо у него на груди, потом опять посмотрела на него лучистым взглядом.
— Видишь ли, Элам, что бы ни говорили мои губы, сердцем я уже решилась… Я… я просто не могла отказать тебе. Но я горячо молилась, чтобы ты все потерял. И вот я стала разыскивать Маб. Но ведь тот человек перепродал ее и так и не мог мне сказать, куда она девалась. Понимаешь, мне хотелось поехать с тобой в Глен Эллен верхом на Маб, а ты на Бобе — в точности так, как мы ездили по Пиедмонтским горам.
Харнишу стоило больших усилий не сказать Дид, где ее любимица, но он устоял перед соблазном.
— Обещаю достать тебе кобылу, которую ты будешь любить не меньше Маб, — сказал он.
Но Дид покачала головой — с утратой Маб она отказывалась мириться.
— Знаешь, что мне пришло в голову? — сказал Харниш, торопясь ввести разговор в более безопасное русло. — Мы решили бросить городскую жизнь, и у тебя нет никакой родни, так чего ради мы станем венчаться в городе? Вот что я придумал: я поеду на ранчо, приберу там вокруг дома и отпущу сторожа. А ты приедешь через два дня утренним поездом. Я условлюсь со священником, он будет ждать нас. И вот что еще: уложи в чемодан свой костюм для верховой езды. После венчания ты переоденешься в гостинице. А я буду ждать тебя у входа с лошадьми, и мы сразу поедем осматривать ранчо. Я покажу тебе самые красивые места. Вот увидишь, как там хорошо! Ну, как будто все. Значит, я жду тебя послезавтра с утренним поездом.
— Ты просто вихрь какой-то! — краснея, сказала Дид.
— Да, сударыня, — наставительно ответил он. — Я всегда говорил, что время не ждет. Но надо сознаться, что мы заставили его ждать возмутительно долго. Мы могли уже давным-давно быть мужем и женой.
Два дня спустя Харниш дожидался Дид у дверей скромной гостиницы в деревушке Глен Эллен. Обряд венчания кончился, и Дид поднялась в номер, чтобы переодеться в костюм для верховой езды, пока Харниш приведет лошадей. Он держал под уздцы Боба и Маб, а Волк разлегся в тени водопойной колоды и лениво посматривал по сторонам. Под палящим калифорнийским солнцем на лице Харниша уже снова начал проступать былой смуглый румянец, но он вспыхнул еще ярче, когда Харниш устремил загоревшийся взор на Дид, которая появилась в дверях с хлыстом в руке, одетая в вельветовый костюм, столь знакомый по памятным прогулкам в Пиедмонте. Глаза их встретились, и на ее лице румянец тоже заиграл ярче. Потом она посмотрела на лошадей и увидела Маб. Но взгляд ее мгновенно опять обратился на Харниша.
— Ах, Элам! — Больше она ничего не прибавила, но имя его прозвучало в ее устах, как молитва, и эта молитва имела тысячу значений. Он пытался разыграть непонимание, но сердце его было слишком переполнено, и шутка не шла с языка. Она только назвала его по имени, и в это имя она вложила и нежный упрек, и признательность, и радость, и всю свою любовь.
Она подошла ближе, погладила кобылу, опять повернулась к Харнишу, посмотрела ему в лицо и, вздохнув от счастья, еще раз сказала:
— Ах, Элам!
И все, что прозвучало в ее голосе, отразилось в ее глазах, и Харниш увидел в них глубину, которой не вместит ни мысль, ни слово, — увидел неизъяснимое таинство и волшебство земной любви.
И опять Харниш тщетно пытался ответить шуткой; минута была слишком торжественная, и шутливые слова, хотя бы и нежные, казались неуместными. Дид тоже молча взялась за поводья, оперлась ногой на подставленные руки Харниша и вскочила в седло. Харниш мигом очутился верхом на Бобе. Волк пустился вперед мелкой волчьей рысью, и оба всадника, окрыленные любовью, в ласковых лучах летнего солнца, на одинаковых скакунах гнедой масти, умчались в горы, навстречу своему медовому месяцу. Харниш опьянел от счастья, словно от хмельного вина. Он достиг наивысшей вершины жизни. Выше никто не мог бы взобраться и никогда не взбирался. Это его день, его праздник, его пора любви и обладания, обладания той, что так проникновенно сказала: «Ах, Элам!» — и посмотрела на него взглядом, в котором светилась вся ее душа.