Собрание сочинений в 15 томах. Том 9
Шрифт:
– Я думала, все знают, все слышали об этом.
– Но почему?
– Он женат и, по-моему, живет с женой врозь. Несколько лет назад возникло какое-то дело или что-то произошло.
– Какое дело?
– Ну, развод или что-то в этом роде, не знаю! Я слышала, что он был бы отстранен от преподавания, если бы не профессор Рассел, который отстоял его.
– Вы хотите сказать, что он развелся?
– Нет, но он был замешан в каком-то деле о разводе. Я забыла подробности, но знаю, это было что-то очень неприятное. И связано
Анна-Вероника молчала.
– Я была уверена, что все об этом слышали, – повторила мисс Клегг. – Иначе я бы ничего не сказала.
– Вероятно, все мужчины, – независимым и критическим тоном заметила Анна-Вероника, – попадают в такие вот истории. Во всяком случае, нас это не касается. – Она тут же свернула на другую тропинку. – Я здесь пройду на ту сторону парка, – сказала она.
– А я думала, вы хотите пройти прямо через парк.
– Нет. Мне надо еще поработать. Просто хотелось подышать воздухом. Да и ворота сейчас запрут. Скоро темнеть начнет.
Вечером, около десяти часов, когда Анна-Вероника сидела у камина в глубоком раздумье, ей принесли заказное письмо с печатями.
Она вскрыла конверт и извлекла письмо, в котором лежали деньги, отосланные в этот день Рэмеджу. Письмо начиналось так:
«Моя любимая девочка, я не могу допустить, чтобы вы совершили подобную глупость…»
Она скомкала деньги и письмо и швырнула их в огонь. В то же мгновение, схватив кочергу, отчаянным усилием попыталась выхватить их из пламени. Но ей удалось спасти лишь уголок письма. Двадцать фунтов стерлингов сгорели дотла.
Несколько секунд она сидела, согнувшись над каминной решеткой, держа в руке кочергу.
– Ей-богу! – воскликнула она наконец, поднимаясь. – На этом, Анна-Вероника, все, наверное, и кончится!
10. Суфражистки
«Есть только один выход из положения, – сказала себе Анна-Вероника, сидя в темноте на своей узкой кровати и грызя ногти. – Я думала, что бунтую только против отца и порядков в Морнингсайд-парке, но оказалось, что я бунтую против всей нашей жизни, против всей нашей проклятой жизни…»
Она вздрогнула. Нахмурившись, крепко обхватила руками колени. Все в ней кипело от гнева при мысли о положении современной женщины.
«Должно быть, судьба каждого человека в какой-то мере – дело случая. Но судьба женщины зависит только от случая. Для нее искусственно придуман случай. Главное – найти своего мужчину. Все остальное – притворство и жеманство. Он твой выигрышный билет. Если ему угодно, он не станет тебе мешать…
А нельзя ли изменить такой порядок?
Актрисы, наверное, независимы…»
Она попыталась представить себе какой-нибудь иной мир, в котором не было бы этих чудовищных ограничений, в котором женщины стояли бы на собственных ногах и имели бы одинаковые с мужчинами гражданские права. Она задумалась над тем, что предлагали социалисты, над их идеалами, затем над туманными проповедями о Счастье Материнства, о полном освобождении женщин от жестокой личной зависимости, связанной с существующим общественным строем. В глубине души она неизменно ощущала присутствие умного стороннего наблюдателя, которого старалась не замечать. Не будет она смотреть на него, не будет о нем думать; а когда мысли ее путались, она, чтобы не изменять своему решению, шептала в темноте:
– Так надо. Нельзя больше откладывать; так надо. Если мы хотим добиться независимости или хотя бы уважения, женщины целого поколения должны стать мученицами. – …А почему бы нам не стать мученицами? Во всяком случае, большинству из нас ничего другого не остается. Желание самой распоряжаться своей жизнью считается каким-то бунтом.
Да, каким-то бунтом, – повторила она словно в ответ на возражение невидимого собеседника.
Все равно, как если бы все женщины-покупательницы отказались покупать товары.
Она стала думать о других вещах, о женщинах Другого склада.
«Бедняжка Минивер! Разве она может быть иной, чем она есть?.. Если она путано выражает свои взгляды и не в силах их вытащить из трясины всякой чепухи, это вовсе не значит, что она не права».
Слова «тащить правду через трясину чепухи» принадлежали Кейпсу. Вспомнив об этом, Анна-Вероника как будто провалилась сквозь тонкую поверхность, словно пробила корку лавы на кратере и упала в пылающие глубины. На какое-то время она погрузилась в мысли о Кейпсе, не будучи в силах избавиться от его образа, от сознания, что он занимает столь значительное место в ее жизни.
Потом она размечталась о том смутном рае, в который верили Гупсы, Миниверы, фабианцы, все те, кто боролся за реформы. У входа в этот мир огненными буквами было начертано: «Обеспечение Матери». Что, если бы пусть трудным, но доступным способом женщины обеспечили бы себя, сбросили экономическую и социальную зависимость от мужчин?
– Если бы существовало равноправие, – сказала она тихо, – можно было бы пойти к Кейпсу… Как отвратителен этот страх встретиться взглядом с мужчиной! Можно было бы пойти к нему и сказать, что любишь его. Я хочу его любить. Пусть бы он любил меня чуть-чуть. Кому от этого вред? Это не накладывало бы на него никаких обязательств.
Анна-Вероника со стоном уткнулась носом в колени. Она совсем растерялась. Ей хотелось целовать ему ноги. У него, должно быть, такие же сильные ноги, как и руки.
Вдруг все в ней возмутилось.
«Не допущу я такого рабства! – воскликнула она. – Не допущу такого рабства!»
Она подняла руку и погрозила кулаком.
«Слышишь? Какой бы ты ни был, где бы ты ни был! Я не сделаюсь рабой моих мыслей о мужчине, рабой каких-либо обычаев. Будь оно проклято, это рабство пола! Я человек. Я подавлю свое чувство, если даже это меня убьет!»