Собрание сочинений в 19 томах. Том 2. Сильные мира сего
Шрифт:
Больной на кровати рядом с Люлю, казалось, не обращал никакого внимания на посетителей. Он сидел, скорчившись, в постели и что-то быстро писал, положив лист бумаги на колени: крошечный огрызок карандаша стремительно летал по листку. Потом он на мгновение остановился и скороговоркой бросил старшему служителю:
– Завтра! Бумагу! Обязательно! Бумагу!
По другую сторону кровати Люлю находился душ; большой шланг валялся на полу.
– Ну-ка, папаша, вставайте, – проговорил старший служитель.
Люлю по-прежнему не шевелился.
– Ну же, господин Меньерэ, давайте…
– Нет, нет, вовсе не Меньерэ, – сказала Изабелла,
И шепнула служителю:
– Моблан.
– Ну же, господин Моблан!
Люлю по-прежнему с легким присвистом выпускал воздух изо рта.
Он слышал, что его окликают, но не хотел открывать глаза, не мог их открыть, ибо наполовину спал, наполовину бодрствовал. Вот что представало перед его мысленным взором в эту минуту. Он направлялся к площади Терн. Какая-то женщина только что поцеловала его. Он был доволен. Он знал, что там, в конце авеню Ваграм, встретит еще двух женщин, и они поведут его на верхний этаж дома под черепичной крышей; в этом доме с маленькими окнами он никогда не бывал, но отлично знал его, ибо уже много лет видел во сне. Он шел с закрытыми глазами, медленно пересекая площадь. Вокруг двигались автомобили. Надо было открыть глаза, ведь его могли раздавить, но он понимал, что стоит ему поднять веки, и он тут же перестанет видеть обеих женщин с авеню Ваграм и домик с маленькими окнами. А смотреть на них было куда интереснее, чем отвечать какому-то служителю.
Санитар, медленно проходивший вдоль кроватей, сказал старшему служителю:
— Гляди, каким тихоней прикидывается! А ведь иной раз такое начнет выкидывать – только держись! Чтобы привести его в чувство… приходится…
На ночном столике возле Люлю не было ни блокнота, ни бумажника, ни кулька с конфетами, какие лежали на других столиках; зато тут виднелись четыре плоских аккуратных бумажных пакетика.
– Да, это одна из его причуд, – сказал старший служитель, поймав взгляд Изабеллы. – Он собирает камешки, а потом кладет их в бумажные пакетики.
В эту минуту лежавший в другом конце палаты больной, похожий на индийского раджу, величественным жестом подозвал санитара.
– Постой, сейчас увидишь, что наделал этот мерзавец, – сказал санитар старшему служителю. – Уверен, что он опять принялся за свои штуки. Ну, на этот раз…
Человек с окладистой холеной бородой любил, чтобы вокруг была чистота и царил порядок. Однако, когда санитар стал менять ему простыни, завязалась борьба. Выведенный из себя, служитель закричал:
– Ну, знаешь, хватит! Под холодный душ его!
На помощь подоспел другой санитар; вдвоем они потащили бородача через всю комнату и раздели его донага.
Шум воды, вырвавшейся из шланга, казалось, вывел Люлю из забытья, на его губах появилась слабая улыбка.
Внезапно Изабелла вздрогнула и обернулась. Кто мог здесь петь, и притом таким теплым, верным и чистым голосом? Это пел маленький старичок, еще недавно жалобно стонавший: «Мими, Мими…»
Когда же снова вишни зацветут…В эту минуту Люлю поднялся в постели, открыл глаза, обвел окружающих своим мутным взглядом, который и в прежние времена походил на взгляд безумца. Он посмотрел на несчастного, отбивавшегося от струи, направленной ему прямо в рот, потом перевел взор на тощего старичка, все еще продолжавшего петь:
У девушек начнет кружиться… голова…Уродливое лицо Моблана осветилось улыбкой.
– Ну что ж, вот и у вас сегодня посетители, – громко сказал старший служитель.
– Да, у меня тоже посетители, – бессмысленно повторил Моблан.
Голос у него был, как всегда, тягучий и вязкий; говоря, Люлю по привычке кривил правый угол рта, и, так как у него теперь совсем не было зубов, он сильно шепелявил.
Глаза Моблана остановились на обеих женщинах.
– Добрый день, как поживаете? – сказал он.
– Вы меня узнаете? – спросила Изабелла.
– Конечно, вы – Изабелла, племянница Жана.
Моблан обернулся к своему соседу, который продолжал все так же быстро писать, и похвастался:
– Эй, посмотри! У меня тоже посетители.
При этих словах Люлю повернулся, и на его затылке стал виден длинный темный шрам со следами хирургических швов.
Изабелла с ужасом посмотрела на старшего служителя.
– Это случилось с ним во время прогулки, он упал навзничь и стукнулся головой о тротуар, – пояснил тот. – Как же вас зовут? – обратился он к Моблану.
Люлю молча пожал плечами; его затуманенный взгляд был теперь устремлен на какого-то больного, который что-то уплетал.
Госпожа Полан достала из сумочки песочное пирожное – она всегда носила с собой какие-нибудь сухарики и карамельки, так как любила погрызть и пососать что-нибудь сладкое, – и подала его Люлю.
– Пирожное, – прошептал он и протянул вперед дрожащую руку.
С жадностью ребенка он засунул лакомство в рот и снова протянул алчную руку.
Госпожа Полан подала ему второе пирожное, и оно исчезло столь же быстро. Шум воды прекратился, санитары вытирали больного, похожего на индийского раджу, и укладывали его в постель.
Худенький старичок умолк, так и не допев своей песенки.
Люлю пристально смотрел на Изабеллу, внимательно разглядывая ее шляпу, ее меховой воротник, ее темные глаза. Он прошептал:
– Вы благоразумны?.. Вполне благоразумны?.. Ну, если вы благоразумны…
Он протянул руку к столику, где лежали маленькие пакетики.
– Это вам, возьмите, они вам к лицу.
– Спасибо, – сказала Изабелла, беря пакетики.
Она говорила с трудом, слова не шли у нее с языка.
– Как хорошо, что вы не отказываетесь, – вырвалось у Люлю.
– Есть ли у вас какие-нибудь поручения? – спросила Изабелла. – В чем вы нуждаетесь? Что бы вам доставило удовольствие?
– Ничего… Нет, нет, ничего… Я ни в чем не нуждаюсь, за мной прекрасно ухаживают, со мной необыкновенно любезны, – ответил Люлю, опасливо оглянувшись на старшего служителя.
Потом, потянув Изабеллу за рукав, он прошептал:
– Скажите моему брату Жану, что я хочу пойти к маме, она нас не станет бранить…
Изабелла молча кивнула головой и прикрыла рукой глаза. Хотя Люлю никогда не внушал к себе уважения, но все же этот человек, обладавший и до сих пор огромным состоянием, и ценностями, куда более реальными, чем завернутые в бумагу камешки, лежавшие на его ночном столике, этот король игорных домов и ночных ресторанов, которого отставной сержант колониальных войск называл папашей, этот старик, путавший живых и мертвых, но сознававший близость собственной смерти, не мог не вызвать сочувствия, и Изабелла невольно вспомнила слова, недавно произнесенные отцом Будрэ.