Собрание сочинений в 2-х томах. Т.II: Повести и рассказы. Мемуары.
Шрифт:
Они вспоминают все мои недостатки: леность при собирании хвороста для костров, мои дурацкие ночные туфли, в которых я решил идти, то, что я затаил неположенное количество махорки, и прочее.
Я простираю к ним руки, оправдываюсь и умоляю помочь мне вытащить из трясины утопшую туфлю.
— Не босиком же мне идти, черт возьми! — ору я. — Вы меня обрекаете на гибель!
Все по очереди шарят в болоте батогами, и в конце концов туфля извлекается.
Вид у нее самый жалкий, и она теперь едва лезет на мою ногу. Но всё же я ее надеваю,
Водительство теперь принял на себя Антик, я же иду последний. И опять мне нехорошо. «Если тигр скрывается в кустах, он, конечно, слышал, как мы вопили, спасая туфлю, думаю я. — И теперь он приблизился к нам. Если тигр не дурак, то нападение будет произведено им именно на последнего из идущих, то есть на меня».
И мне опять становится не по себе. Я иду и оглядываюсь; я стараюсь не отставать от следующего впереди меня Хомякова. И когда его спина скрывается за поворотом тропы, я, чтобы не потерять своих, пускаюсь бежать и… опять проваливаюсь в болото.
Я снова беспомощно ору, но на меня никто не обращает внимания, и, собственными силами выкарабкавшись из трясины, на этот раз без потери туфли, я карьером догоняю спутников.
Черт его знает, сколько времени мы так идем. Но вот треклятое болото кончено, и мы выходим на возвышенное место. Здесь растут прекрасные липы со стволами в два обхвата. Тут много пней — мы вышли на место порубок, то есть, значит, как раз туда, где и произошла трагическая встреча корейцев с тигром. И хотя именно здесь и наиболее опасно, мне уже не так страшно, потому что нет болота, идти легко и кругозор не ограничен со всех сторон обступившими кустами лозняка.
И все-таки в голове у каждого из нас одна и та же мысль:
«Поскорей бы отсюда выбраться, из этой очаровательной, будь она неладна, липовой рощи!..»
И вдруг томный тенорок Хомякова:
— Здесь, господа, вероятно, чудесно пахнет в дни цветения липы…
— Идиот! — буркает впереди Степанов.
— Почему? — искренно удивляется наш красавец.
— Потому!
— А!.. Видите ли, у нас в имении был липовый парк, и я…
— К черту все парки!..
Действительно, к черту все парки, потому что уже темнеет, и ясно, что до границы мы сегодня дотемна не доберемся. Надо подумать о ночлеге. Мы подходим к ручью, хрустально журчащему по каменистому дну. Солнце впереди нас висит уже над верхушками деревьев; еще полчаса, и наступит ночь.
У ручья, где мы остановились покурить, мы обнаруживаем следы совсем свежих порубок.
Антик эпически замечает:
— Именно здесь, я полагаю, тигр и напал на корейцев.
Конечно, Антик прав, но зачем было говорить об этом? Дать бы ему по уху!
Но день трудного перехода с несколькими часами прыганья по кочкам вымотал нас совершенно. И каждый из нас понимает, что дальше нам сегодня уже не идти: мы должны заночевать здесь.
Для самоутешения мичман Васька начинает рационализировать.
— Нельзя же предположить, говорит он, — чтобы этот тигр-людоед был настолько глуп, чтобы стал искать себе пищи опять там, где он только что нажрался? Он должен понимать, что человек существо разумное и в скором времени ни в каком случае не явится туда, где его ждет гибель. На основании этого я полагаю, что тигр ушел отсюда к чертовой матери, и нам ничто не угрожает…
— Да, — отвечаю я, — если предположить, что эта кровожадная кошка изучала формальную логику, как и мичман Гусев, по учебнику уважаемого профессора Челпанова, то всё это именно так, но если предположим, что он никакой логики не изучал, но знает, что человек, вообще говоря, существо довольно нелепое…
— Отправляющееся в таежный поход в ночных туфлях, — вставляет Степанов.
Я умолкаю. Мы курили, не зная, на что решиться. Некурящий Антик поднял руку и показывает нам на Гусева. Мичман, обладающий счастливой способностью мгновенно засыпать, лишь только садится, уже мирно спит, прислонившись спиной к стволу поваленной липы.
— Надо ночевать здесь, ничего не поделаешь! Кушать пора! Топлива кругом много, здоровый костер разложим.
И мы, разбудив Гусева, сбрасываем с плеч свои мешки.
IV
Умащиваясь у костра, я ворчал:
— Ну что за жизнь! Думал ли я, скажем, год назад, что буду засыпать со страхом стать через час или два котлетой для тигра. Вот до чего доводит порядочных людей революция! Да еще костер этот: с одного бока почти жаришься, с другого холод собачий…
— Стало быть, — уже засыпая, сонно промямлил Гусев, ил тигру покажетесь полупрожаренным бифштексом.
Хомяков фыркнул.
Я угрюмо сказал:
— Идите к черту, мичман, со своим остроумием. Неизвестно еще, кого из нас тигр предпочтет, меня или вас?
— Я тощий, — ответил Гусев. — Кожа да кости. Вы более смачный.
— Хомяков, я полагаю, смачнее. Вроде цыпленка.
— Порядочный тигр младенцев не ест: не гуманно!
Так, уже засыпая, мы балагурили. А над нами было глубокое темно-синее небо, сияющее звездами, чудесное небо дальневосточного Приморья. В небо уходили мирно перешептывающиеся друг с другом о своем, лесном, верхушки мощных деревьев; трепещущие, пляшущие отблески нашего костра не достигали до них. Какая-то ночная птица несколько раз стремительно прилетала на свет костра, делала круг над нами и, пронзительно вскрикнув, улетала прочь.
Ночь распростиралась торжественно, шла широко, мощно.
И в одной из пауз нашей дремотной уже болтовни всех нас охватил сон.
Сколько я спал, неизвестно; меня разбудил крик, и я ошалело вскочил, полный уверенностью, что наш бивак атакован кровожадным людоедом. Действительно, что-то произошло. В свете уже потухающего костра я увидел, что все мои приятели тоже вскочили и в ужасе смотрят на Хомякова, тот же стоит, ухватив себя обеими руками за живот, изо всех сил оттягивая от себя рубаху.