Собрание сочинений в 2-х томах. Том 1
Шрифт:
Не весьма отдаленный от пастырей, шествует он к ним; едва туда вступает, уже все они окружают его и радостные изъявляют восхищения. «О други! — рек он. — Вы зрите меня в последний уже раз, все бедствия мои скончались. Пентефрий, добросердечнейший вельможа, пролил слезы о моем несчастий, отверз мне свои объятия, я ощутил нежное человечество, в трепет сердце мое приведшее; он возвестил мне мою свободу. Сколь ни истинна радость моя, но я оставлю вас не без сожаления. Дружба, добродетель и несчастие суть священные узы, нас соединившие. Я отхожу и вас в рабстве оставляю! Но я ласкаю себя тем, что ваши оковы не будут вечны. Продолжайте посвящати труды ваши господину, жалеющему о судьбе несчастных и знающему награждати добродетель». По сих словах прежде скорбь на челах их изобразилась, но скоро потом, забыв себя сами, приемлют они участие в удовольствии Иосифовом; слезы
Во время нежного их разлучения приближается к ним множество людей вооруженных, коих свирепый взор возвещает жестокое веление. Они окружили пастырей, и единый из них обращься ко Иосифу: «Раб, недостойный милости господина своего! — рек ему страшным гласом. — Обратися в ничтожество; Пентефрий повелевает тебе последовати нам во мрачнейшую темницу». Рек он, и все радостные и нежные восхищения пресеклись; Иосиф, как бы громовою стрелою пораженный, падает в руки пастырей, с ним равно возмущенных; сладкое веселие исчезает в очах его, и румянец лица его переменился вдруг в смертную бледность. Тако юный герой, отходя с места сражения, на коем явил храбрость свою, приемлется у врат градских с восторгом, как среди нежного объятия сограждан и ближних сокрытый за рощею враг поражает его смертным ударом; он падает на землю, дерзость победы гаснет в умирающих очах его, кровь течет по лаврам, увенчавающим чело его, и сплетенные руки, радость и нежность прежде изъявляющие, вместо единыя подноры ему служат.
Пришед в себя, Иосиф: «Что слышу я! — рек он слабым гласом. — Сие веление, исторгающее меня вдруг от счастия... Слезы ваши утверждают оное... О други! престаньте смягчатися судьбиною моею... Без сомнения, ужасно... Но сердце мое создано к бедствию... Простите... Чаял ли я тако проститися с вами!..» Воздыхания прерывают глас его.
Пастыри, пришед в себя от первого удивления, обращают на него взор свой, как бы для познания из очей его, истинно ль он обвиняем, но невинность и добродетель, являющиеся на всех чертах лица его, разгнали те подозрения, кои могли произвести Пентефриевы милости. Тогда стенания свои соединяют они с воздыханиями друга своего. Прежде восхотели они удержать его силою: Итобал, паче прочих, невзирая на моления Иосифа, отличал себя своею дерзостию; но вся сила их стала бесполезна, и когда изъявляли они отчаяние, соединяя роптания свои с гласом скорби своея, тогда множество вооруженных исторгают из рук их несчастного и влекут его за собою.
Прежде напечатания сей книги многие люди, имеющие вкус, прочитав сию третию песнь, учинили мне такое возражение, на которое ответствовать я за должность почитаю. Призывание Луны, говорили они, и образ Венеры с Марсом украшают твои картины, но надлежит оное переменить, ибо сии боги у египтян не были известны. Я готов был с ними согласиться. Между тем, читал я Геродота, и на каждом листе вторыя книги нашел я то, чем оправдать могу мои вымыслы. Я не намерен внести сюда кроме малого числа таковых мест.
«Первые египтяне нашли имена двунадесяти богов, и греки оные имеют от египтян; они первые воздвигали богам алтари, делали их кумиры, строили им храмы».
«Почти все имена богов пришли в Грецию из Египта. Я нашел сию истину тогда, когда осведомлялся о том, правду ли иные говорят, что оные пришли к ним от варваров».
«В Протеевом храме был жертвенник Венеры».
«Египтяне имеют оракулы Геркулеса, Аполлона, Дианы, Марса, Юпитера, Латоны».
«В городе Саисе бывают праздники в честь Минервы, в Гелиополе в честь Солнцу, в Папиме в честь Марсу».
Мне можно бы еще на прочие места сослаться. Если имена богов идут от Египта, то можно думать, что большая часть басен от них же происходит: в толь глубокой древности трудно познать прямое их начало. Я не думаю, чтоб захотел кто уничтожать здесь Геродотово свидетельство, ибо в приятном и вымышленном сочинении может и оно иметь довольную важность.
(Прим. Битобе.)
ПЕСНЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Иосиф шел посреди воинов в глубоком молчании; угасшие его очи слез не проливали, бледные и трепещущие уста его ни единый не вещали жалобы, вся скорбь его в сердце углубилась; вопль и стенания пастырей, проницая слух его, умножали паче души его смущение; он к ним обращается и взорами своими изъявляет им свою благодарность. Скоро не слышит он более их вопля и окрест себя зрит единых лютых стражей, вооруженных сверкающими мечами; он испрашивает помощи у острия мечей сих и хощет, чтоб, в грудь
Между тем, приходит он к темнице, коея мрачные башни подобны были изображающимся при входе в тартар; тамо слышен был такожде звук цепей тяжких, подъемлемых несчастными; темничный страж, коего свирепый взор возвещает быти начальника казней, отверзает двери темницы глубокия. Воззрев на сие страшное жилище, подобное черным пучинам земли сея, вострепетал Иосиф от ужаса; но принужденный туда снити, слышал он затворяющиеся за ним железные врата и узрел потом единого себя среди мрачныя нощи. Почти бездыханен упадает он на бедный одр, очи его затворяются, оледеневшая кровь течет в жилах его тише, и от безмерной его скорби прекратилось несколько лютое его страдание.
Неподвижим, остается он до утрия в таковом состоянии, и вместо сна объемлет его нечувственность смерти. Начав приходити в себя и отверзая слабые очи, зрит он единую страшную темноту, стенает, и стон его, по глубоким сводам жалостнейшим отзывом повторяемый, кажется скорбным гласом и долженствующим умножати ужас несчастного, в сем жилище заключенного. «Великий боже! — рек он наконец. — Не сон ли страшный терзает мою душу, к плачевным мечтаниям издавна приобыкшую?» В то время ослабевшие руки его осязают очи его, одр и стены темницы. «Увы! — продолжает он слово свое прерывающимся гласом. — Бедствия мои въяве совершаются... Когда, чая все мои несчастия скончати, спешил я, исполненный радостию, к родителю и возлюбленной... Се жилище злодеяния!.. И я в нем обитаю!.. Я, бежащи сетей, поставляемых моей непорочности!.. И сей удар идет от тебя, Пентефрий великодушный, от тебя, который прервал мои оковы, который обнял меня искренно и, прощаяся со мною, проливал слезы!.. Неужели оскорбленная любовница привлекла тебя к сему жестокосердию? Но может ли любовь привести к толикой злобе и умерщвляют ли того, к кому сердце любовь ощущает?» Скорбь прервала здесь мыслей его течение.
Долгое время пребывает он в молчании. Стенания и вопль несчастных, заключенных в сем жилище, пронзают разделяющие его с ними стены и слух его поражают; тако раздается по темному лесу рев зверей лютых и крик нощныя птицы, «Не о тебе токмо я жалею, — рек он паки, — о сень, поставленная на месте моего рождения, от коей удаленный, не могу я вкушати блаженства; я о тебе еще жалею, о сень, в которой претерпевал я рабство, нечитаемое мною соборищем всех зол... Жалею я о вас, возлюбленные други, трудившиеся отгнати печаль мою и в коих обрел я нежность братския любви… Жалею о тебе, жилище, посвященное воспоминанию любви несчастной и где вкушал я приятность проливати слезы... И ты, чужое стадо, кое собственного место заступило и, подвигнувшись моим страданием на жалость, ходило окрест меня печально, и ты приемлешь некое в тоске моей участие... Ныне живу я в уединении, страшнейшем всех степей ужасных: жив заключен я во гробе... Может быть, восходит днесь Аврора, но не для меня восход ее; исторженный от всея природы, окружен я вечною нощию… Где вы, о птицы, собранные в мое жилище, верные грусти моей соучастницы и коих сладкое пение способствовало току слез моих?.. Где вы, благоприятные зефиры, вы, кои во время изнеможения моего от скорби, ко мне прилетая, несли отвсюда ароматы и томное мое дыхание оживляли?.. Ныне я окружен нечистыми парами, коими дышат лютые злодеи!..» По сем во мрачное и безгласное уныние паки Иосиф упадает.
«О братия моя! — вдруг возопил он. — Бедствия мои превзошли, конечно, те, кои вами мне определенны! Если б вы еще ненавидели меня, если б вы желали моей смерти, вы бы и тогда, слыша повесть зол моих, возрыдали!.. Но я ласкаю себя быти от смерти недалеко. Гроб, злачное место людей несчастных! Когда я окружен буду мирною тению твоею? Ты будеши отцом моим, моею возлюбленною, и я в недрах твоих спокойствие обрящу... Но я не буду погребен возле праотцов моих, Иаков не затворит очей моих, Селима не приимет последнего моего воздыхания, умирающие взоры мои не обратятся на Вениамина, не узнают братия мои, что я их прощаю, не окропят они гроб мой слезами своего раскаяния, и дражайшие мне руки не усыплют его цветами; он будет удален, подобно как бедные... Ах! что вещаю я, несчастный? Имею ли я еще родителя? Имею ль я любовницу? Иаков! Селима! могли ли вы снести толикие скорби! Увы! мы все уже погибли; днесь дыхание, меня еще оживляющее, угасает, но рассыпанный прах наш тщетно соединен быти хощет!»