Собрание сочинений в 3-х томах. Т. I.
Шрифт:
Было что-то непередаваемо упоительное в том, что машина чувствовала каждое движение ее рук, шла ровно и прямо, точно держась борозды, оставляя глубокий след широких клыкастых колес.
Нередко от радости Нюша начинала петь. То была песня без слов, как обычно поет табунщик в степи или пастух на пастбище — песня о земле и ветре, о солнце.
Поглядывая на Нюшу, Таня невольно улыбалась. Ей тоже было хорошо в поле — сиди себе на железном высоком сиденье, посматривай изредка на плуги да слушай, как поют над головой невидимые жаворонки и снуют над пашней стаи хлопотливых
— О чем ты горланишь целое утро? — спрашивала Таня подругу, когда та останавливала трактор.
— А так... что в голову взбредет, — отвечала Нюша. — И ты пой... С песней время быстрее идет.
Полевая страда целиком захватила девчат. Домой ходить было некогда, и они ночевали в вагончике-общежитии или прямо в поле, около трактора, заранее натаскав из омета соломы.
День у девчат получался долгий-предолгий. Вставала Нюша чуть свет, когда парни еще сладко спали, осматривала трактор, заправляла его водой, горючим и, разбудив подругу, выезжала на Малую гриву. Работали они без передышки до полудня. Когда же наступало время обеда, Нюшка отправляла Таню в полевой стан за едой, а сама принималась осматривать трактор, подтягивала крепления, смазывала узлы, протирала тряпочкой мотор.
Возвращаясь с обедом, подруга неизменно заставала Нюшу у машины.
— И что ты ее вылизываешь, как корова теленка! — смеялась она. — Так и белого света не увидишь.
— А ты разве не знаешь, что машина любит смазку да ласку! — отшучивалась Нюша и спрашивала, что происходит в полевом стане.
— Там Доску почета завели. Каждый день выработку записывают, — сообщила однажды Таня. — На первом месте Антон идет... две нормы у него. А ты с четвертого места на третье передвинулась.
— Это правда?
— Вечером сама увидишь... Не зря, видно, Антон напророчил — быть тебе ударницей.
Нюша поторапливала Таню с обедом, заводила трактор и заканчивала работу поздно вечером, когда борозда уже становилась еле различимой в темноте.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
В ПОЛЕ
Когда Степа пришел в бригаду к Ширяеву, тот с удивлением развел руками:
— Выходит — два хозяина на одно поле... Негоже так, молодой Ковшов!
Степа поспешил успокоить его — он в бригадиры не рвется, и попросил дать ему самую что ни на есть рядовую работу.
— Не к лицу тебе в рядовых-то ходить, — усмехнулся Ширяев. — Как-никак, а ты вроде ученый муж, агроном без малого... Сидел бы себе в конторе, бумажки строчил, цифирь складывал.
— До конторы охотников и без меня хватит.
— Тогда в огородную бригаду определяйся. Будешь капусту выращивать, морковь, петрушку там всякую. Тебе ж все едино, где ученость свою показать. И бригада там как на подбор: старухи да два деда с грыжами...
Степа нахмурился:
— Овощи не мое дело. На курсах я изучал только полеводство. — И он вновь спросил насчет работы в бригаде.
Ширяев задумался:
— Не знаю, куда тебя и приткнуть. Ведь с этой эмтээс все переиначилось... Трактористы теперь цари и боги, первые хозяева в поле. А мужик вроде и в поле не нужен...
— Может, меня сеяльщиком поставите?
— Куда там... Уже полный набор, — отмахнулся Ширяев и лукаво покосился на Степу, заранее уверенный, что тот откажется от его предложения. — Вот если воду к тракторам подвозить... Пока что этим делом Ленька Ветлугин заправляет. Да баловной он чересчур... Вчера колесо с водовозки потерял.
— Можно и воду... — с серьезным видом согласился Степа.
— Ну и ну... — оторопел бригадир.
На другой день Степа принял от Леньки Ветлугина подводу с бочкой. Ленька при этом только презрительно ухмыльнулся и произнес единственную фразу:
— Эх ты, агроуполномоченный — упал намоченный!
В новой роли Степу встретили по-разному: одни — с удивлением, другие — с насмешкой.
Новая работа совсем не огорчила Степу. Он мог теперь разъезжать по всем полям, знакомиться с трактористами, наблюдать за их работой.
Ему казалось, что если уж трактористам доверили самое дорогое и важное — пахать землю и сеять хлеб, так они должны жить и работать как-то по-особенному, отдавать делу весь свой пыл и рвение, почти не сходить с машин и стремиться только к одному — заслужить любовь и уважение людей. Но то, что он видел в поле, сильно его огорчало. Машины работали еще плохо: землю пахали мелко, часто ломались, подолгу простаивали в борозде, и колхозники, проезжая мимо, покрикивали:
— Эй вы, мастера-механики, опять загораете?! Или у вас перекур с дремотой?
Девчата уже распевали по вечерам язвительные частушки о незадачливых трактористах, а в деревне стали поговаривать, что на трактор надейся, а про коней не забывай.
«Что ж это такое? — с тревогой раздумывал Степа о трактористах. — Может, без привычки у них дело не ладится... Новую технику не могут освоить? Или еще почему?»
И ему было даже неловко вспоминать последнее собрание колхозников, на котором директор МТС заявил, что ручному и конному труду пришел конец и крестьяне могут положиться на механизаторов, как на каменную стену, — они и спашут, и посеют, и урожай соберут.
Все чаще в поле появлялся Василий Силыч. Он злым метровым шагом ходил по вспаханным участкам, замерял глубину вспашки, отмечал колышками те места, где плуги оставляли огрехи, и вступал с трактористами в яростную перебранку.
Потом, встретив Степу, он разражался жалобами, что поганцы мальчишки сорвут им посевную.
— Вот ведь какой поворот, — сокрушенно говорил председатель. — Думалось, что с этими тракторами заживем, как у Христа за пазухой, а выходит, и за ними глаз да глаз нужен. А ведь это и твоя вина, Степаха!