Собрание сочинений в 3-х томах. Т. I.
Шрифт:
— Оставь, Филя, — поддержал их Степа. — Не убудет его...
— Им оставь! — хмыкнул Филька. — Потом ищи-свищи, концов не найдешь.
Шурка предложил в заклад свою рубаху.
— Кому она нужна, твоя хламида! — сказал Филька. Взяв мяч, он с шипением выпустил из него воздух.
Степа покачал головой и что-то шепнул Тане. Она помчалась к сараю и вскоре вернулась с небольшим свертком в руках.
Степа сорвал бумагу, и все увидели новую черную покрышку и присыпанную тальком резиновую камеру.
— Вот... обновляйте, — сказал
Филька фыркнул и направился к дому.
— А насос? Чем накачивать будем? — вспомнил Митя. — Надо у Фильки попросить.
— А ну его! — махнул рукой Шурка.
Широкогрудый, обладающий завидными легкими, он вложил камеру в покрышку, набрал полную грудь воздуху и, сунув в рот черную резиновую трубочку, принялся надувать мяч.
Сморщенная кожаная покрышка быстро расправилась, на ней проступили толстые швы. Но дальше стало труднее.
Лицо Шурки покраснело, щеки надулись, за ушами заболело, на глазах выступили слезы. Но Шурка не сдавался.
Наконец мяч все же удалось надуть, хотя и не так туго, как насосом.
Ребята стали продолжать игру.
Степа с Таней побежали догонять Фильку.
— Это ты зря новый мяч выдал, — заметил наставительно Филька, когда Степа с ним поравнялся. — Ребятам только палец сунь, потом всю руку утянут. Дай, да помоги, да выручи... Попрошайки! Христарадники!
ТРОИЦЫН ДЕНЬ
Ребята вошли в сени и остановились у распахнутой настежь двери.
В доме Ковшовых было полно гостей. Многочисленные родственники дяди Ильи и его жены сидели вокруг сдвинутых впритык столов, густо заставленных закусками и вином.
Все усердно ели, пили, чокались, стучали ножами и вилками. В доме стоял нестройный, разноголосый гул.
— Ого! Уже молотят, — фыркнул Филька. — Так и опоздать можно! — И, дернув Степу за рукав, он втиснулся между гостями и сел на лавку, поближе к огромному блюду со студнем.
Степа и Таня задержались у двери.
— Я, пожалуй, не пойду, — растерянно сказал Степа, вспомнив, что он комсомолец и что в колонии и в детдоме у них резко осуждали религиозные праздники.
— Я тоже... Уж очень гостей много, — согласилась Таня. — Пойдем в другую половину избы...
Но уйти им не удалось.
Из переднего угла поднялся Илья Ефимович и, улыбаясь, нетвердой походкой шагнул к порогу. Был он аккуратно подстрижен, чисто выбрит, лоснящиеся волосы зачесаны на косой пробор, новая ластиковая рубаха коробом стояла на его груди. За утро дядя, казалось, помолодел.
— Ты где ж, племяш, пропадаешь? — радушно заговорил он. — Садись, садись, у нас тут самый разгар... — Дядя потянул Степу к столу и представил гостям: — Прошу любить и жаловать! Григорьев сынок... Из колонии вернулся.
Гости — кто с недопитой рюмкой, кто с насаженным ка вилку кружком колбасы — обернулись к Степе. Послышались восклицания:
— А ведь верно, Григорьев... как списанный.
— Вытянулся-то как! И худущий!
— Не с мамкиных разносолов — из колонии все-таки... А там не зажируешь.
Степа осторожно отвел дядину руку:
— Не положено мне...
— Чего такое? — удивился Илья Ефимович.
— Он же, поди, в батьку пошел... Безбожник... ате-и-ист... — подал голос лысый рыжеватый мужчина с колючими, мохнатыми бровями, особенно старательно выговаривая последнее слово. — У него, верно, всё дурман да опиум, а ты его троицын день неволишь справлять.
— Вот еще что! — рассмеялся Илья Ефимович и кивнул на передний угол, где на резном киоте вместо икон лежали книги и журналы, а над киотом висел красочный плакат: «Если вы не дураки, разводите бураки». — Все мы безбожники, все богохулы. Что ж теперь, ради троицына дня и пить-есть не надо? Садись, племяш, угощайся. Не то достанутся тебе рожки да ножки...
Дядя бросил беглый взгляд на Таню, которая в коротеньком будничном платье стояла в дверях.
— А ты чего замарашкой ходишь? Живо переодевайся!
И тут еще Степа заметил бабушку. В темном платке, строгая, прямая, она сидела на дальнем конце стола, поближе к двери, и кивала ему головой: мол, садись, не упрямься!
Филька потеснил сидевшего с ним рядом подростка и, схватив Степу за руку, потянул к себе.
И Степа сел. Честно говоря, ему уже давно хотелось есть, а на столе стояло столько вкусных вещей: студень, заливная рыба, селедка в колечках лука, жареное мясо, подрумяненные пироги, ватрушки с творогом...
Казалось, что стол вот-вот прогнется и рухнет от тяжести, но распаренная тетя Пелагея то и дело подносила всё новые тарелки и блюда с закусками, чудом умещая их на переполненном столе.
— Кушайте, гостечки дорогие, закусывайте! — угощала она, кланяясь гостям. — Уж не обессудьте, что бог послал...
— Бог-то бог, да и сам не будь плох! — довольно хохотнул Илья Ефимович и, наполнив багровой наливкой пузатенькие, на коротких ножках рюмки, размашистым жестом пригласил всех выпить. — Первая — колом, вторая — соколом, третья — мелкой птахою... А ну, гости званые, еще по одной! С праздничком вас!
Гости выпили, крякнули и с деловитым видом потянулись к закускам.
— Давай работай! — подтолкнул Степу Филька, кивая на соседей. — Видал, как навертывают! Словно после молотьбы или пилки дров. Наверно, двое суток постились, чтобы в гостях пожрать как следует... Слушай, Фома-Ерема, — обратился он к мальчишке-соседу, который только что поддел вилкой солидный кусок жареной баранины, — вы с батькой сколько дней не обедали?
Подросток, которого звали Фомой-Еремой, одетый в теплую куртку, перешитую, как видно, с чужого плеча и наглухо застегнутую на все крючки, поперхнулся и сердито посмотрел на Фильку: