Собрание сочинений в 4-х томах. Том 1
Шрифт:
Алеша толкнул в бок Гошку, они вскочили и побежали к машине. Тех, кого привезли, уже окружило плотное кольцо ребят. По кольцу пробежало новое слово: «дистрофики».
Сестры помогали малышам снять одежду, и те распластывались на песке, совсем белые. Белые, как бумага. Среди малышей выделялся один мальчишка, вроде Алеши ростом. Он помогал медсестрам раздевать маленьких, потом скинул рубашку и улегся сам, раскинув руки на жарком песке.
Алеша с Гошкой подсели к нему.
— Ох, хорошо тут у вас, — сказал, блаженно улыбаясь, парень.
Алеша
На руке, тонкой, как палочка, было выколото имя: Толик.
— Мы из окружения, — сказал Толик, — всего и осталось-то, а был целый детдом.
Алеша, пораженный, молчал. А Толик сказал:
— Эх, нынче за все лето первый раз искупнусь!
Слова его обожгли Алешу. Всего ведь одно лето прошло, как война началась! Всего лето. А сколько уже случилось разной беды. От целого детдома вот машина малышей осталась… И Толик этот. Кожа да кости, а улыбается…
Гоша спросил Толика:
— К первому сентября война кончится?
Тот помотал головой:
— Говорят, немцы Новый год в Москве хотят справить.
— Ох гады! — закричал Гошка. — Ох гады! Ну мы им!
— Что мы им? — вяло возразил Толик. — Я сам видел: у них только самолетов, знаешь, сколько — туча, а у нас — одни винтовочки… Вот если бы придумать такое оружие, чтоб враз всех фашистов, это да…
— Ерунда! — сказал Алеша. — Если хочешь знать, это все военная хитрость.
— Какая хитрость? — удивился Толик. — Какая тут может быть хитрость?
— А ты с ним не спорь, — неуверенно возразил Гошка. — У него отец командир, может, теперь уже генерал. Он знает.
— Конечно, хитрость! — кивнул Алеша. — Мы немцев подальше заманиваем, а потом как ударим! Про Наполеона знаешь?
— Ну, ну, — сказал Толик, — вот мы месяц из окружения выбирались, померли наполовину, это тоже из хитрости?
Алеше стало стыдно перед мальчишкой. Совестно даже глядеть на него такого тощего. Что ему скажешь — он сам все видел и все знает, разве поверит он Алеше.
Эх, был бы батя! Приехал бы хоть на денек! Уж он-то сказал бы этому Толику. Всем бы сказал точно, точней не бывает, какого числа кончится война. Ну, если не к первому сентября — это ведь только для школьников большой день, — так к Октябрьским-то праздникам уж обязательно! Не может же быть, чтоб к такому празднику мы не победили!
Толик поднялся с песка и пошел к реке. Алеша и Гошка обогнали его и бултыхнулись с обрывчика. Когда Алеша вынырнул, он увидел, что Толик стоит на коленках на самой мелкоте, брызжет на себя воду и смеется, как маленький.
— Ты что? — спросил его Алеша.
— Да не уплыть, — весело ответил Толик, — слаб больно.
Алешу вновь пронзило какое-то смутное, неясное ощущение беды. Ему опять стало очень жаль Толика, захотелось
— К Октябрьским кончится. Вот увидишь, кончится.
И соврал:
— Это мне отец написал.
А отец написал совсем другое.
"Родные мои Ляля и Алеша!
Пишу вам в землянке, рядом, совсем рядом враги. Сейчас уезжает в тыл раненый товарищ, пишу эти строчки, чтобы передать письмо с ним.
Милые мои, дорогие!
То, что происходит сейчас, — надолго. Думаю, даже не на один год, хотя поверить в это страшно.
Как вы там живете, дорогие? Жизнь, наверное, вздорожала. Продай мое барахло, Ляля, мои костюмы, они теперь ни к чему, а война кончится, справим новые.
Ляля! Придется, видно, по-солдатски подтянуть ремень, ты меня понимаешь? Советую тебе устроиться на работу, аттестата моего, видно, не хватит. Прости, но такое уж время.
Алеша, сын! Ты мне всегда говорил, что гордишься тем, что ты сын командира, даже считаешь себя военным. Я смеялся тогда над тобой. И только сейчас, здесь, понял, как ты был прав.
Будь сильным, Алеша, чувствуй себя всегда военным человеком и сделай все, что ты можешь, чтобы мы скорее победили.
Товарищ мой уже в машине. Обнимаю вас. Целую. Ваш Алексей".
Настала зима, и улицы потонули в снегу. Дворники тоже ушли на фронт, и теперь некому было убирать сугробы.
А зима куражилась, мела вьюгами, трещала морозами. Исчезли деревянные заборы с улиц — их поломали на дрова. В доме лопнула труба парового отопления, и Алеша с мамой ложились спать прямо в пальто и в валенках, пока мама не купила на рынке печку «буржуйку». «Буржуйку» поставили на кухне. Утюгом Алеша сломал стекло в форточке, заколотил ее фанеркой с дырой и в дыру просунул голенастую трубу от печки.
"Буржуйка" горела бойко, раскалялась аж добела и пока топилась, дома было тепло, а как только угасала, холод снова пробирался в комнату и заползал даже под самое теплое одеяло, так что Алеша опять спал в одежде не в пальто и в валенках, правда, — но в теплом свитере и в шерстяных носках.
Плакать мама перестала, но все ходила, ходила по комнатам, останавливалась у зеркала, стояла возле него как завороженная и снова ходила.
Как-то вечером, когда они уже собирались спать и Алеша лежал в своей кровати, мама подошла к зеркалу и стала расчесываться. Волосы у нее были светлые, мягкие, длинные, серебрились от электрического света, и мама долго гладила их, потом сплела в толстую косу и перекинула ее на грудь.