Собрание сочинений в 4-х томах. Том 1
Шрифт:
Только и осталось от веселой Тоськиной работы — заказные письма. Их в ящик не бросишь, их надо вручать лично и требовать, чтобы за них расписались в тощей книжке с зелеными корочками. Но заказные письма писали редко, и из всех пяти восьмидесятиквартирных домов, куда Тоська носила почту, заказные приходили только в один, сорок девятый по улице Жуковского, в пятьдесят первую квартиру Алексеевой Т. Л.
Раза два в неделю, иногда чаще, Тоська получала от Нины Ивановны, начальника отдела доставки, синий конверт — из рук в руки, вписывала в книжку номер, который стоял на жирном, густом штемпеле с большой буквой З, и, когда доходила очередь до сорок девятого дома, она наконец-то не кидала письмо в ящик, а поднималась на третий этаж и, прижав палец к синей кнопке звонка у двери, обитой блестящей кожей, долго не отпускала его. Тут, в пятьдесят первой квартире, жила Алексеева Т. Л.
В глубине коридора слышались легкие шаги, щелкал замок, и в дверях появлялась стройная, смуглая женщина. Тоська улыбалась ей, говорила: "Вам письмо!" — и женщина тоже улыбалась в ответ, открывала дверь шире, и Тоська проходила в комнату босая, сняв в прихожей свои всегда пыльные туфли со сбитыми каблуками.
Дни, когда Тоська вступала в квартиру, были для нее днями сладкой зависти. Впрочем, это не то слово. Правда, она завидовала Алексеевой Т. Л., но завидовала как-то независтливо, скорее это была тихая грусть, нежели зависть.
Да, здесь были красивая мебель и прохладная чистота, лежал на полу, распластавшись, мохнатый медведь, и, проходя по нему, Тоська чувствовала босыми ногами мягкую теплоту шкуры. Наверное, здорово растянуться на таком медведе! Всего этого у Тоськи не было дома, но не вещам завидовала она.
Она доставала тощую зеленую книжицу, шуршала страницами, а сама не отрываясь, жадно смотрела на женщину.
Женщина не обращала внимания на Тоську. Она стояла рядом и, прикрыв мохнатыми ресницами глаза, смотрела вниз, на стол, на Тоськины руки, листавшие страницы. Она ждала письма, и ей было не до Тоськи.
Тоська машинально, кося глазом, находила нужную страницу, протягивала книжку женщине — расписаться, а сама все смотрела и смотрела на нее, и сладкая грусть сжимала горло.
Женщина была красива удивительной, редкой красотой. Тоську поражали ее густо-зеленые глаза, ее длинные и слабые руки, ее губы, будто не живые, а нарисованные темно-красной акварелью. Смуглое лицо ее, еле тронутое румянцем, было спокойно и не потому, что женщина не волновалась, это было другое, какое-то глубокое, внутреннее спокойствие, и это спокойствие было частью ее красоты.
Красивых женщин много, и, может быть, эта не была первой среди них, но она была единственная, на кого Тоська могла смотреть вот так близко, обмолвиться с ней двумя-тремя словами — "вот здесь распишитесь… пожалуйста… спасибо… до свидания" — и, слушая ее ответы, сказанные удивительно спокойным голосом, снова и снова поражаться ее красоте…
В такие дни Тоська разносила почту позже всех. Она приходила в отдел доставки с пустой сумкой, когда почтальоны, собравшись у стола Нины Ивановны и вытащив кто что, — помидоры, желтобокие огурцы, длинные перья лука с пожухлыми концами, макая все это в мягкую — порошком — соль, обедали. Тоське подвигали табуретку, она садилась к столу, разворачивала сверток со своими огурцами и помидорами и начинала вяло жевать, глядя за окно.
Ей виделось огромное зеркальное стекло гастронома, перед которым она стояла только что, и в стекле — толстоногая девчонка с непомерно большой грудью, которая уродовала особенно. На плоском лице сидели маленькие глаза, и выгоревшие брови, и веснушчатый нос. Все было плохо и некрасиво в этой коротышке, разве что волосы… Но волосы, уложенные на голове косами в два калача, ничуть не помогали девчонке. Наоборот, от них она казалась еще и большеголовой…
Тоська жевала безвкусный, перезревший огурец, вспоминала красивую Алексееву Т. Л., свое отражение в гастрономической витрине и то, как мать оказала раз потихоньку про нее соседке: «Обрубыш».
И хотя оказала она это жалеючи, Тоськино сердце наполнилось горечью, а глаза — невыплаканными слезами.
Вообще-то Тоська была молодец. Мать всегда хвалилась ею перед соседками: Тоська, мол, не пропадет, она у меня человек самостоятельный. Это была правда. Тоська умела делать по хозяйству все, что надо. Ну, уж про обеды и говорить нечего, это она освоила в совершенстве — от простых щей до хрупчатого, маслянистого хвороста и слоеного — пальчики оближешь! пирога. Еще Тоська умела вязать кофточки из шерсти, шить себе платья и даже плести кружева. Еще умела она выращивать цветы, очень любила их, и на грядке перед деревянным домом, где в одной половине жили они с матерью, а в другой — Федоровы, рос у нее замечательный черный гладиолус по имени "Поль Робсон". Гладиолусов на этой грядке было много — розовых, красных, белых, а черный был всего один, и Тоська очень гордилась им и ждала, когда он расцветет.
Яшка Федоров, сосед, все покушался на него, хотел отнести какой-то там своей крале, когда он расцветет, но крали у Яшки менялись чуть не каждый день, а "Поль Робсон" был один, и Тоська очень берегла его.
Словом, Тоська умела многое, и мать часто, разговаривая с Федорихой, говорила: "Вот кому-то хозяйка достанется!" — видно, чтобы успокоить и утешить Тоську. Но что тут утешать, если в свои уже двадцать лет Тоська даже рядом не прошлась ни с одним парнем и — какое там! — ни с кем ни разу не поцеловалась. Даже знакомых ребят, кроме Яшки, у нее не было. Но Яшка что, сосед, только и знает зубы скалить. И как такого девчонки любят! А других парней Тоська не знала. Те, с которыми училась до восьмого класса, теперь выросли, стали совсем взрослыми, и, встретив Тоську на улице, не узнавали ее. Конечно, будь Тоська покрасивее — узнали бы.
Так что все ее хозяйские дарования были Тоське просто ни к чему. Да и мать теперь получала пенсию, сидела дома и все обеды, все Тоськины платья и кофточки — все делала сама, а Тоська только все умела, но ничего не делала. Разве что к цветам мать не прикасалась.
Каждый вечер Тоська поливала свои гладиолусы, а потом присаживалась на завалинке полюбоваться на красивые, словно из воска вылепленные цветы. Солнце садилось за улицу и своими боковыми лучами насквозь просвечивало разноцветные колокольцы.
Иногда посидеть на завалинку выходил и Яшка. Это бывало редко, когда у него не собирались ребята со стройки, где он работал на кране, или когда не было назначено свидание.
Яшка любил поболтать, а мать и отец Федоровы ну просто не выносили, когда он болтал, и сами были молчуны. А вообще-то все они страшно походили друг на друга. И мать, и отец, и Яшка — все черные как грачи. Волосы черные, глаза черные, брови и ресницы будто углем подведены.
Вечерами, когда Яшка, надев черный парадный костюм и черные ботинки, клянчит у Тоськи "Поля Робсона", она кричит ему: "Кыш, грач, кыш!"