Собрание сочинений в 4-х томах. Том 1
Шрифт:
— Ну что, явилась, капитанская дочка?..
Что-то обожгло его щеку, и в то же мгновение будто вылили на него ведро холодной воды. Нет, это не мама ударила его. Блестящими глазами смотрел на него лучший друг Гошка.
Их свело только лето.
До самых каникул ходили они в школу разными дорогами. И казалось, дел-то: подойди один к другому — Алеша к Гошке или, наоборот, Гошка к Алеше, скажи какой-нибудь пустяк, и все станет на свои места. Но ведь подойти надо, надо сказать…
Нет, не так все просто это, очень даже сложно.
Очень это сложно — жить на белом свете и решать самому — что правда, а что ошибка. Вот уж, кажется, во всем ты прав, а приглядишься позорче да пораздумаешь — и все по-иному обертывается. Сложная штуковина это размышлять и все понимать как надо…
Так и ходили бы они, наверное, друг мимо друга во дворе, в школе, на улице, не узнавали бы, словно чужие люди идут, если бы не лето.
Это Вера Ивановна расстаралась — достала путевки в лагерь, да еще подряд на две смены. Там они, в лагере, на какой-то лесной тропинке, обросшей лиловыми цветами ивана-да-марьи, встретились и первый раз за многие дни посмотрели друг другу в глаза, и отворачиваться вновь стало глупым и ненужным.
Гошка только сказал:
— Если еще такое матери скажешь — снова ударю.
И странно, Алеша кивнул. И уж вовсе странно, что кивнул не потому, что побоялся снова поссориться с Гошкой, а потому, что согласился с ним.
Что-то сдвинулось в нем с того дня, когда сказал он маме гадость и Гошка ударил его. Что-то такое произошло необъяснимое. Будто он смотрел сам на себя, со стороны, сбоку откуда-то, смотрел и думал. И хотя придумать ничего не мог, не мог сказать сам себе: так-то и так-то надо, сам себя он не принимал уже безоговорочно, не казалось ему, как раньше, что он всюду прав и только он все понимает. Не думал он теперь, что тогда, в тот день, должен был он улюлюкать вслед маме, а потом, с отцовским орденом на груди, метаться по городу, чтобы маме было больно. Размышляя об этом, мучаясь и горюя, он всегда спрашивал себя: а как бы поступил отец? Это ясно, будь он жив, никогда бы не случилось всего этого, и все-таки… И все-таки — он, Алеша, был слишком недобр тогда. Отец был добрее…
Алеша вспомнил тот старый свой сон, когда он, как с живым, говорил с отцом. Отец сказал: "Я крепко любил маму… Я думал о тебе и о ней, когда умирал. Береги ее…"
Береги ее… Это сказал он. Берег ли Алеша маму? Нет, он ее не берег, он караулил! КАРАУЛИЛ! Как какой-нибудь пес. И между этим, между караулить и беречь, — ведь между этим не было ничего общего!
Он осуждал себя, но тут же спрашивал: а мама? Почему она забыла отца? И разве можно простить ей это?
Сомнения эти и горести нарастали день ото дня — Алеша решил, что он все-таки должен поговорить с мамой. Не таясь, по-взрослому, чтобы она, не боясь, сказала ему все как есть и как она думает.
Но каждый раз, как она приезжала, Алеша не решался начать разговор первым. Они сидели на травке, два человека, не чужих человека — мать и сын, и молчали. Говорить им словно не о чем. Разве же это слова: "Как живешь?", «Ничего», "Как кормят?", «Хорошо», "Весело вам тут?", «Весело».
А что скажешь? Что спросишь? Люди сами виноваты, что им не о чем говорить.
Когда мама уезжала, Алеша долго стоял на пыльной дороге, смотрел вслед машине, и ему казалось, что он и мама — как два путника: шли, шли вдвоем, а потом дошли до перепутья, и один в одну сторону пошел, другой в другую. Разошлись они в разные стороны, обернутся, посмотрят друг другу вслед и каждый увидит: тот, другой, стал маленьким, совсем крошечным. Глядишь — и исчезнет совсем…
Исчезнет совсем…
Как странно устроена жизнь! Мама, красивая, хорошая мама, которой он всегда любовался и налюбоваться не мог, которую так любил отец, мама, которая была всегда рядом, когда Алеша рос, и вот мама — должна исчезнуть.
Ах, если бы кто-нибудь помог!.. Ведь бывает же в школе: стоишь у доски и не знаешь, что отвечать, а тебе кто-нибудь, Гошка, например, добрая душа, подскажет. И ты повторишь.
Если бы кто-нибудь подсказал, как — сейчас? Как быть? Как все понять и как сделать дальше?
Да, он любил отца, любил всегда и будет помнить его вечно. А мама? Разве он меньше любит ее? Какая все ерундовина кругом, какая ерундовина. И маму он не забудет никогда, и отца тоже. И разорваться он не может тоже.
Алеша сидел на берегу, над маленькой мелкой речкой. Сзади что-то зашелестело, он обернулся.
— Опять сидишь, — сказал Гошка. — Ты какой-то стал, как вобла… Как вобла, — засмеялся Гошка, понравилось ему это. — Все сидишь и сидишь… Давай искупаемся!
"И правда, — подумал Алеша, — как вобла. Сижу и сижу". Он медленно разделся, бухнулся в воду, а вынырнув, улыбнулся. Стало сразу легче и проще. Будто все, что он думал, на дне осталось. Утонуло.
Он засмеялся, поплыл быстрыми, сильными саженками и словно споткнулся.
Значит, так… Значит, раз ему легко, так и все хорошо на свете? Главное, значит, чтоб тебе хорошо, а остальное — ерунда?
"Нет, нет, — подумал он и поплыл к берегу. — Пусть лучше будет он мучиться, пока не случится что-нибудь и пока не станет все на свое место…"
В лагере жилось сытно, но скучно, и поэтому, когда однажды была объявлена военная игра, Алеша с Гошкой, увлеченные всеобщей заварухой, засуетились тоже, строгая из сучьев автоматы. Ночь накануне они плохо спали, боясь прозевать боевую побудку, позже других одеться и вообще, не дай бог, отстать. Но никакой побудки не было, потому что с утра моросил редкий дождик и старшая вожатая, пухлая тетенька с запудренными веснушками на носу, игру отменила.
В мальчишечьих палатах начался бунт. Алеша и Гошка стояли на кроватях и, размахивая подушками, призывали к манифестации, когда дверь распахнулась и пухленькая вожатая поманила их маленьким пальчиком. Разговор был визгливый и бестолковый, после чего, выйдя на улицу, Гошка сказал:
— А ну ее на фиг, Леха!
И добавил, вздохнув:
— Несерьезная женщина…
Несостоявшаяся игра взбудоражила их, воспалила воображение. Все это время, в самые горестные часы, — и чем тяжелее ему было, тем чаще он думал об этом, — Алеша повторял сам себе те слова, сказанные Гошке на мосту, возле станции, над морозными синими рельсами. Он повторял себе: "Я буду военным…" — и в слова эти вкладывал смысл, гораздо больший, чем выражали только эти три слова. Говоря это, повторяя себе снова и снова эту клятву, данную самому себе, он верил, он точно знал, что станет военным и, став им, повторит отца. И будет на свете снова командир Журавлев.
Вместе с решением этим, с этим убеждением росла в Алеше, внутри его, какая-то необъяснимая сила. Нет, не та, когда один человек другому в доказательство своей силы так руку, здороваясь, сожмет, что тот бледнеет и охает; в этой силе Алеша многим бы уступил, пожалуй. Его же сила была совсем другой, и вовсе он ее не проявлял никогда, но вот, так уж бывает, многие эту силу видели, будто на лице она написана была, и за то уважали Алешу. Случись, скажем, сейчас драка или что-нибудь подобное, Алеша, может, и вышел бы из нее побитым, да только — нет, не сдавшимся.