Собрание сочинений в 4-х томах. Том 1
Шрифт:
Но капитан снова повторил:
— За счастье! — и высоко поднял кружку с вином.
— Нет, — сказала Вера Ивановна, почему-то строго посмотрев на Гошку, — за победу! Какое же счастье без победы?..
Все молча выпили, и Алеша тоже выпил шипящее вино. Елка серебрилась стеклянными шарами, бумажные солдатики качались среди них. Шапки с перьями у офицеров, высокие барабаны, острые шпаги…
Алеша вздрогнул: капитан включил на полную громкость радио. Где-то там, далеко в Москве, играли вальс, он доносился до их маленькой комнаты. Капитан пригласил маму. Стол отодвинули, и они закружились. И каждый
Алеша смотрел на маму, на капитана, и сердце набатом стучало в нем.
Вот так же, точно так же мама танцевала с отцом. Здесь же, в этой комнатке, только вот когда — Алеша мучительно вспоминал и не мог вспомнить, когда это было? Но это было, было, он сидел тогда, еще маленький, в кресле у стола, и смеялся, смеялся, а они танцевали, и когда музыка кончилась, папа сказал: "Надо купить патефон!" И мама сказала: "Надо, обязательно надо!" Алеша запомнил, что мама и отец хотят купить патефон, и где-то там, в уголке памяти, спряталось это: мама и отец танцуют, — а сейчас забытое с болью и горечью вышло из этого уголка.
Патефон они так и не купили, а мама снова танцевала под радио. И улыбалась, как тогда, и глаза ее блестели, как тогда, и вся она была — как тогда…
А отцовская фотография стояла на столе, и отец был в ромашковом поле, и ветер лохматил его волосы, и он улыбался, щурясь от солнца.
А мама кружилась и не видела отца.
Как в полусне, Алеша тихо встал из-за стола и вышел в прихожую. Никто не обратил на него внимания, даже Гошка. Все смотрели на маму и капитана.
Алеша медленно натянул пальто, нахлобучил шапку и вышел на лестницу.
На улицах было пусто, будто во всем городе жил только он, Алеша. Не ходили машины, не ходили люди, даже постовых не было видно.
Звезды скрылись, шел снег: большие, пушистые хлопья, медленно кружась, покрывали мохнатыми шапками ветви деревьев.
Алеша вышел на берег. Ни реки, ни заречного леса, ни даже откоса под ногами не было видно — только чернота кругом, глухая пустота, как невидимая стена. Но пустота жила своей жизнью: где-то там, тихо шелестя, падал снег, незримая стена ощущалась тугим, плотным падением тяжелых хлопьев. Над откосом кто-то громко говорил. Разговор этот показался Алеше странным, он подошел поближе к обрыву. Говорили где-то вверху. Он поднял голову и засмеялся от неожиданности. На старом столбе, под которым они летом всегда сидели с Гошкой, снова висел черный рупор.
Алеша прислонился к столбу. Столб тихо звенел, гудел, волновался, будто радовался, что вот, наконец, он ожил и снова заговорил вместе со своим рупором.
Радио на минуту замолчало, потом заиграла музыка. "Почему же, подумал он, — почему же сначала убрали радио, а сейчас повесили снова?.." Алеша задумался и очнулся, лишь когда твердый голос Левитана сказал с расстановкой, так сказал, будто ему не говорить, а крикнуть хотелось: "…двадцатью артиллерийскими залпами".
"Так вот почему, — обрадовался он, — потому что наши стали побеждать! Конечно, вот это: "двадцатью артиллерийскими
Алеша шлепнул рукой старый столб и пошел по снежной улице.
"Еще освободили какой-то город, — подумал Алеша, — снова победа, и все люди радуются сейчас… А может, этот город и не освободили бы сегодня, если бы не отец, если бы не бросился он под танк… А мама… Эх, мама!"
Отца нет, и его не вернешь. Только фотография на столе — ромашковое поле и ветер лохматит волосы, да письмо, да орден в красной коробочке. Да еще память.
Фотография — что, бумажка. Ее можно порвать, можно выбросить. Она может выцвести от времени и от солнца.
А память? Она тоже выцветет? Неужели и в памяти люди стираются? Исчезают, уходят? Что же, значит, человек живет, работает, ходит, любит, и его любят тоже — любят по-настоящему, искренне, а потом он исчезает и его больше нет? И он больше никому не нужен?
И памяти о нем нет?
Просто нет, просто ничего нет.
"Да, это, наверно, так и есть, так и бывает", — подумал Алеша и со стыдом вспомнил, как он забывал отца, как отец уходил, отдалялся от него, когда он был в школе, или бегал с Гошкой на улице, или занимался чем-нибудь своим. Но ведь всегда отец возвращался к нему. Всегда.
А мама… Он снова, уже в который раз, с горькой болью подумал про маму, про сегодняшний праздник, про этого капитана. Говорят, как встретил ты Новый год, так будешь жить целый год. Что же, значит, теперь целый год — так. А может, и всегда — так? "Новый отец", — сказал Гошка. Новый отец! Да разве может быть новый отец; отец всего один, и он у Алеши есть, Алеша-старший, и всегда будет.
"Люди не повторяются на земле, — подумал Алеша. — Нет двух людей, точно повторяющих друг друга. Даже самые-самые похожие друг на друга, даже близнецы. Но он, Алеша, повторит своего отца, своего Алешу-старшего. А мама… Мама пусть выбирает".
Он любил ее, маму. Ее любил и отец, очень любил, и это Алеша знал. Но теперь…
Теперь он не мог простить ей отца… Забыла? Неужели забыла?..
"Нет, — лихорадочно подумал Алеша, — нет, нет, так не должно быть, так не может быть! Нельзя ничего забывать! Нельзя забывать, как отец проходил по двору, подтянутый и строгий, как ходили они встречать его с работы и как стояли тогда, на вокзале, все втроем под плащ-палаткой, и капли гулко стучали по ней, и дождь пузырился в лужах.
Нет, нельзя этого забыть!
Фотография — это да, это как отражение в зеркале, а память — не отражение. Память живет с человеком, ее нельзя порвать, она не может стереться или выцвести.
И мама не может забыть отца. Нет, Алеша поговорит, поговорит с ней сегодня же. Как взрослый. Как если бы он сам был отцом.
А отец… Отец всегда будет с ним…"
Он и не заметил, как пришел на станцию.
В городе был Новый год, и тишина стояла на улицах, и медленно падал снег, а здесь отрывисто гукали паровозы, громко стучали буфера вагонов, соединяемых в состав.