Собрание сочинений в 4-х томах. Том 4
Шрифт:
– Апостол Павел советует рабам подчиняться хозяевам как Христу. Святой Амвросий называет рабство даром божьим.
– Книга Левит, Исход и соборы санкционировали его. Боссюэ считает, что рабство - одно из прав человека. Монсеньор Бувье одобряет его.
Граф возразил, что как-никак христианство содействовало цивилизации.
– Оно содействовало и лености, потому что объявило бедность добродетелью.
– А как же быть с евангельской моралью?
– Сомнительная мораль! Работники последнего часа получают столько же, сколько работники первого.
Страсти разгорелись, когда Пекюше заявил, что, по его мнению, уж лучше буддизм.
Священник расхохотался:
– Буддизм! Ого!
Госпожа де Ноар всплеснула руками:
– Буддизм!
– Буддизм? То есть как буддизм?
– повторял граф.
– А вы с ним знакомы?
– спросил Пекюше аббата Жефруа, но тот замялся.
– Так знайте же, что буддизм глубже и раньше христианства постиг тщету всего земного. Обряды его величественны, последователи его многочисленнее, чем все христиане вместе взятые, а что касается воплощений, то у Вишну их не одно, а целых девять!
– Всё это враки путешественников, - возмутилась г-жа де Ноар.
– Поддержанные франкмасонами, - поддакнул кюре.
Тут все заговорили сразу:
– Ну что ж, продолжайте в том же духе!
– Прекрасно!
– А по-моему, так просто нелепо!
– Быть того не может.
Пекюше довели до того, что он от отчаяния заявил, что перейдёт в буддизм.
– Вы оскорбляете христианок, - сказал барон.
Госпожа де Ноар без сил опустилась в кресло. Графиня и Иоланда молчали. Граф таращил глаза. Гюрель дожидался распоряжений. Аббат, чтобы успокоиться, стал читать молитвенник.
Вид его подействовал на де Фавержа умиротворяюще, и он сказал, глядя на двух чудаков:
– Прежде чем хулить Евангелие, особенно когда собственная жизнь небезупречна, надо самим исправиться...
– Исправиться?
– Небезупречна?
– Довольно, господа! Вы должны меня понять!
Граф обратился к Фуро:
– Сорель всё знает, ступайте к нему.
Бувар и Пекюше удалились, не простившись.
Дойдя до конца аллеи, все трое дали волю своему негодованию.
– Со мной обращаются как с лакеем, - ворчал Фуро.
Друзья сочувствовали ему, и он, несмотря на воспоминание о геморроидальных шишках, почувствовал к ним нечто вроде расположения.
В поле производились дорожные работы. Человек, руководивший рабочими, подошёл к ним: то был Горжю. Разговорились. Он наблюдал за мощением дороги, прокладка которой была одобрена в 1848 году; своей должностью он был обязан де Маюро, инженеру по образованию.
– Тому самому, который женится на мадмуазель де Фаверж! Вы, вероятно, там и были?
– В последний раз, - резко ответил Пекюше.
Горжю прикинулся простачком.
– Поссорились? Да что вы? Неужто?
Если бы они видели выражение его лица, когда пошли дальше, то поняли бы, что он догадывается о причине.
Немного погодя они остановились перед изгородью, за которой виднелись собачьи конуры и домик, крытый красной черепицей.
На пороге стояла Викторина. Поднялся лай. Из домика вышла жена сторожа.
Догадываясь, зачем пришёл мэр, она кликнула Виктора.
Всё было заранее подготовлено, пожитки детей увязаны в два узла, заколотых булавками.
– Счастливого пути!
– сказала она.
– Какое счастье избавиться от этой дряни!
А разве они виноваты, что родились от каторжника? Вид у них был самый смирный, и они даже не спрашивали, куда их ведут.
Бувар и Пекюше наблюдали за ними.
Викторина на ходу напевала песенку, слов которой нельзя было разобрать; на руке у неё висел узелок с вещами; она была похожа на модистку, несущую готовый заказ. Порою она оборачивалась, и Пекюше, видя её белокурые завитки и милую фигурку, сожалел о том, что у него нет такой дочки. Если бы вырастить её в других условиях, она со временем стала бы очаровательной. Какое счастье следить за тем, как она растет, изо дня в день слышать её щебетанье, целовать её, когда вздумается! Чувство умиления, идущее из сердца, увлажнило его взор и стеснило грудь.
Виктор по-солдатски закинул себе узелок на спину. Он посвистывал, бросал камушки в ворон, скакавших по бороздам, отбегал в сторону, чтобы срезать себе тросточку. Фуро подозвал его, а Бувар взял его за руку - ему приятно было чувствовать в своей руке крупные, крепкие мальчишеские пальцы. Бедному проказнику хотелось только одного - свободно развиваться, как развивается цветок на вольном воздухе. А в четырёх стенах, от уроков, наказаний и прочих глупостей, он просто зачахнет. Бувара охватили возмущение, жалость, негодование на судьбу - один из тех припадков ярости, когда хочется ниспровергнуть весь государственный строй.
– Скачи, резвись, - сказал он.
– Наслаждайся последним днём свободы.
Мальчишка побежал.
Брату и сестре предстояло переночевать на постоялом дворе, а на рассвете фалезский дилижанс возьмёт Виктора, чтобы доставить его в Бобурский исправительный приют. За Викториной придёт монахиня из сиротского приюта в Гран-Кане.
Сказав об этом, Фуро погрузился в свои мысли. Но Бувар спросил, во что может обходиться содержание двух таких малышей.
– Ну... пожалуй, франков в триста. А граф дал мне на первое время двадцать пять. Вот скряга!
Фуро никак не мог успокоиться, что в замке столь неуважительно относятся к званию мэра; он молча ускорил шаг.
Бувар прошептал:
– Мне их жаль. Я охотно взял бы их на своё попечение.
– Я тоже, - сказал Пекюше.
Обоим пришла в голову одна и та же мысль.
– Вероятно, тут встретятся какие-нибудь препятствия?
– Никаких, - ответил Фуро.
К тому же он в качестве мэра имеет право доверить сирот, кому найдёт нужным. После долгого колебания он сказал:
– Что ж, берите их! Назло графу!