Собрание сочинений в 4 томах. Том 2. Одиночество
Шрифт:
Перед войной, как уже было сказано, Ишин держал лавку в селе — такой приказ ему вышел от эсеровского комитета, не ради прибыли торговал: должников у него было видимо-невидимо. Ишин их не прижимал: пригодятся. И верно, пригодились: долг платежом красен. Кто выдаст человека, который когда-то из беды выручил?..
Вот и теперь сидит он перед народом и чует, как полны сомнениями, как темны крестьянские мысли.
Тут не докладчика надо, тут сказочник требуется, чтобы развеять мужицкую печаль-тоску.
— Я вам расскажу, мужики, сказку-побасенку,
Мужики засмеялись, зашумели, а Иван Егорович продолжал:
— Бог, как говорится, бог, да сам не будь плох! Так и тут. Ворона из-за того куска погибнуть могла. Ее чуть кирпичом не убили, ее чуть кошка не сцапала… Сидит она на дереве и планует, с какого бы конца за сыр приняться. А тут лиса появилась. И начала к вороне ластиться. Дескать, какая ты, голубушка ворона, красавица, умница, какой я тебе верный друг. Дескать, лисе сыздавна бог велел за ворон стоять. Не хочешь ли, мол, еще кусков десять сыру? Скажи «да», и я мигом притащу. Слышали такую басню?
— Слыхали, слыхали!
— Басня известная, да по-другому сказываешь.
— Ну, конец вам известен. «Ворона каркнула во все воронье горло, сыр выпал, и с ним была плутовка такова…» Так, что ли?
— Так, так.
— А вот смекайте, почтенные, не узнаете ли вы кого-нибудь в той вороне?
Ишин уже без улыбки обвел взглядом школьный класс. Углы его тонули во мраке. Сизый табачный дым повис облаком. Все так же безмолвно стояли с винтовками наперевес дружинники.
— Я скажу, отцы, вы самая та ворона и есть! Не пора ли одуматься, не пора ли лису, чертовку, поймать да шкуру с нее спустить, пока она с вас шкуру не спустила? Много ли у вас шкур-то осталось?
— Вчера, того-этого, Листратка со станции набегал, три сотни пудов на станцию свез, — прошипел Данила Наумович.
— Еще тысячу свезет, — подал голос Антонов. — Братья крестьяне! — он встал. — Идите к нам! Мы организовали Союз трудового крестьянства — все за одного, один за всех! Молодые, берите ружья — они у нас есть. Пойдем воевать на коммуну! Не крепко держатся большевики, враз спихнем!
— Спихнуть-то что, — прерывая Антонова, начал Фрол Петрович. — Спихнуть-то мы их можем, спихнем, а кого на свой горб заместо их посадим?
— Никого не посадим, — отвечал Ишин. — Сами собой управляться будем. Что с земли снял — всё твое, никаких разверсток. Торговать хочешь — торгуй! Трех лошадей желаешь держать — держи. Государству от того только польза!
— Черт вас разберет, много ли правды в ваших словах, — хмуро бросил Фрол Петрович. — Да и где она, правда, Егорыч? Или ее во щах сожрали?
— Сожрали, дед, сожрали! — проникновенно сказал Ишин. — Золотые твои, дед, слова! Плохая жизня, мужики, на Руси-матушке, и все через большевиков!
— А разверстку большевики ломать не собираются? — осторожно спросил Фрол Петрович.
— Какое! — Ишин махнул рукой.
—
— Что нам делать, сказывай! — понеслись отовсюду крики.
— Слушайте, отцы! — Антонов обвел собравшихся пытливым взглядом. Встретившись с горящими от нетерпения глазами Сторожева — тот сидел в толпе, — он усмехнулся. — Дело-то ведь простое. У красных своя коммуна, у нас должна быть своя. Насчет классовой борьбы большевики орут… Глупости! Просто хотят натравить вас друг на друга, а потом в одиночку так подмять, что у вас кости затрещат. Самая подлая выдумка, отцы, — продолжал Антонов, — промеж вас раздоры сеять… Сейчас эти овцы в овечьей шкуре бедноту привечают… Правильно я говорю?
— Правильно, Лександр Степаныч! — понесся оглушительный рев.
— Одно из двух: либо они собираются на веки вечные бедноту беднотой оставить, либо, если их лисьим словам верить, хотят они бедноту зажиточными сделать. А что ж потом будет, товарищи беднота, послушайте меня! Сделают вас большевики зажиточными и с вас же шкуры драть будут, помяните мое слово. Объединимся — никакая сила нас не возьмет.
— А ваши-то слова не лисьи ли? — крикнул кто-то из полутьмы.
— Я лисьей породы? — Антонов вскочил. — Речи мои лисьи? — Он уже вопил задыхаясь. — Я, каторжанин, кандальник, я лиса? — Антонов бил себя в грудь. — Два года в землянках вшей кормил, армию собирая. Бедовал, голодал, красные меня пять раз как волка обкладывали! — Антонов, задыхаясь, кричал что-то неразборчивое, воспаленные глаза налились злостью, он потрясал кулаками…
И тут словно плотину прорвало. Мужики зашумели, перебивая друг друга. Потом из рядов выскочил длинновязый парень в аккуратной поддевке, заорал благим матом!
— Пишусь к вам в армию!
— И меня пиши!
— Давай винтовки! Постоим за народ!
Когда страсти утихли и все, кто захотел добровольно идти в армию Антонова, были выведены адъютантом штаба из школы, снова встал Ишин и долго говорил о порядках, которые заводятся с этого дня в селе.
Ох, уж эти порядки!
Знают двориковские мужики, что делается в селах, уже присоединившихся к восстанию. То зеленые, то красные… Давай постой тем и другим, корми тех и этих, отсыпай полной мерой овса лошадям, в тайные ямы ссыпай хлеб, не скажи неосторожного слова…
И власть! Черт ее поймет, какая власть на селе!
На колокольнях и мельничных вышках безотлучно сидят караульные. Покажется красный отряд или жители из соседней деревни сообщат о его приближении, — на колокольне появляется сигнал — белая тряпка, видимая далеко-далеко. Мельница перестает работать, крылья ее ставятся в определенном порядке: «свои» в селе — крылья ставят простым крестом, красные пришли — косым. Нет в деревне колокольни или мельницы — на околицах ставят длинные шесты с черепами коровы или лошади. «Свои» в деревне — стоит шест; красные в деревне — нет шеста.